От Лукова с любовью - Мариана Запата

– Зачем ты так мучаешь себя? А? – спросил он.

У меня перехватило дыхание, началась икота, сжимавший горло комок причинял мне еще больше боли, чем прежде.

– Ты знаешь, на что ты способна. Ты знаешь, какая это редкость. Ты знаешь, сколько труда ты вкладываешь во все, что делаешь. Ты знаешь, какая ты сильная, – прошептал он, скрестив руки на моих лопатках. – Джесмин, твой отец ничего не знает о фигурном катании. Послушать его, так он и тебя совсем не знает. Не стоит придавать значения тому, что он думает. Не стоит.

– Я знаю, – прошептала я, уткнувшись в кость прямо между его сосками, очень крепко зажмурившись, чтобы не опозориться еще больше и не зареветь у него на груди.

– Ты предупреждала меня, но я не поверил тебе, – продолжал он, все еще прижимаясь лицом к моей макушке.

– Я говорила тебе, – сказала я, с каждой секундой ощущая себя все более несчастной. – Я говорила тебе. Я даже не хотела приходить. Я знала, что это произойдет, но я – дура, и я надеялась, что, возможно, на этот раз он будет вести себя иначе. Что, возможно, я смогу промолчать, а он сумеет сделать вид, что меня там нет, как делал обычно. Что, возможно, на этот раз он не станет критиковать меня и говорить о том, чем еще я могла бы заняться в жизни, но нет. Это моя вина. Я – жалкая идиотка. Я даже не понимаю, почему это до сих пор волнует меня. Я не собираюсь стать инженером, как Себастьян. Я не собираюсь использовать свои льготы для того, чтобы работать в сфере маркетинга. Я не собираюсь становиться руководителем проекта, как Тэйли или как Руби. Я вообще не собираюсь оправдывать ожиданий моих братьев или сестер. Я вообще не обязана…

Я запнулась. Просто умолкла, не договорив.

И в этот момент к моим глазкам подкатила первая волна слез, и я стала жадно глотать ртом воздух, чтобы не дать им вылиться наружу. Чтобы, черт побери, сдержать их, потому что я не хотела этого делать. Я, черт побери, не хотела этого делать, тем более из-за высказываний своего отца.

Но тело не всегда слушает то, что ты говоришь ему. Я отлично это понимала. И, когда оно не удержало слез, поток которых я пыталась остановить, мне все равно показалось это предательством.

А руки Ивана сжали меня еще крепче, по миллиметру смещая меня влево до тех пор, пока мы не застыли, слившись воедино от бедер до груди.

– Я была ошибкой, понимаешь? Мои родители уже были на грани развода, а потом мама забеременела, и еще на пару лет папа остался в семье в надежде, что все наладится, но ничего не наладилось. И он не так уж любил меня, чтобы остаться, поэтому он ушел. Он ушел к чертовой матери и приходил раз в год, а мои братья и сестры любили его, и он любил их, и…

– Ты вовсе не ошибка, Джесмин. – Голос Ивана вибрировал в моем ухе, и мои плечи так напряглись, что я задрожала. Я. Задрожала.

И заплакала. Потому что папа ушел, когда мне было три года, вместо того чтобы наблюдать за тем, как я расту, вместо того чтобы научить меня кататься на велосипеде, как учил моих братьев и сестер. И все это выпало на долю моей мамы.

– То, что твои родители расстались, не имеет никакого отношения к тебе, и вина за уход твоего отца лежит на нем самом. Ты была не в силах удержать их вместе, – продолжал он, как щитом прикрывая гневом свою нежность.

А я просто плакала.

Его руки сжимали меня стальным обручем, лицо, и рот, и вся его голова нависали надо мной сбоку, словно он поддерживал и защищал меня.

– Ты хорошая. Ты всегда будешь хорошей. Слышишь меня?

Но я продолжала плакать, прижавшись к нему, ощущая своим лицом его рубашку на пуговицах, и не могла остановиться. Я ничего не могла с собой поделать. Я плакала, как не плакала… никогда.

Потому что у меня был миллион недостатков, а то единственное достоинство больше всего разочаровывало моего отца… и всех, кого я любила.

Иван выругался. И крепче обнял меня. И еще раз выругался.

– Джесмин, – сказал он. – Джесмин, перестань. Ты дрожишь, – сказал он, как будто я сама этого не чувствовала. – Однажды в интервью ты сказала, что катаешься на коньках потому, что в этот момент чувствуешь себя не такой, как все. Но ты всегда будешь не такой, как все. Независимо от того, будешь ты заниматься фигурным катанием или нет. Станешь ты медалисткой или нет. Твоя семья любит тебя. Галина любит тебя. Ты думаешь, Галина тратит свою любовь на тех, кто этого не заслуживает? Ли восхищается тобой, она очень часто, сидя в машине, пишет мне эсэмэски, чтобы сказать, как ты ей нравишься. Ты думаешь, она ко всем так относится? Ты запала ей в душу больше, чем кто-либо из тех, кого я знаю. Твой отец тоже любит тебя. Но по-своему, как умеет.

Опустив голову ниже к моему уху, он прошептал:

– А когда мы выиграем гребаную золотую медаль, он будет следить за тобой, решит, что может тобой гордиться. Он будет рассказывать всем подряд, что его дочь выиграла золотую медаль, а ты поймешь, что добилась этого без него. Что добилась этого, когда очень многие не верили в тебя, пусть даже они ничего не значат для тебя. Важны только те, кто всегда знал, что ты способна на это. – Он так громко сглотнул, что я услышала. – Я верю в тебя. В нас. Независимо от того, что произойдет, ты всегда будешь самой лучшей из всех моих партнерш. Ты всегда будешь самой трудолюбивым человеком из всех, кого я знал. Ты всегда останешься такой.

Я рыдала, уткнувшись ему в грудь. Эти проклятые слезы сами собой вытекали из меня. Его нежность, его слова, его вера, были просто… ни с чем не сравнимы. Они были для меня всем.

А я была такой ненасытной, я нуждалась в них. Я нуждалась в них как в воздухе.

– Я отдам тебе все ленты, трофеи, медали, все, что есть в моем доме или в КЛ, если это что-то значит, – сказал он мне. – Я отдам тебе все, что ты захочешь, если ты перестанешь плакать.

Но я не могла. И не перестала. Я не смогла бы остановиться ни за одну медаль на свете. Я не смогла бы остановиться ни за какие награды в фигурном катании, о которых мечтала полжизни.

Я просто плакала. Из-за отца. Из-за мамы. Из-за своих братьев и сестер. Из-за себя самой.

Из-за того, что казалась себе недостаточно хорошей. Из-за того, что была недостаточно уверена в себе. Из-за того, что делала то, что хотела, вопреки всем возражениям и недоуменным взглядам, и всему, от чего мне пришлось отказаться на своем пути. Вопреки всем своим потерям, о которых я, возможно, однажды пожалела бы больше, чем жалела теперь.

Но в основном я плакала потому, что, хотя мне было все равно, что многие думают обо мне, меня слишком волновало отношение ко мне тех людей, чьим мнением я дорожила.

Иван поддерживал меня, обнимая все время, пока я стояла за дверью ресторана, вместе со слезами освобождаясь от того, что было во мне и о чем я даже не подозревала. Вероятно, это продолжалось пару минут, но, учитывая, что за последние как минимум десять лет я плакала всего лишь два раза, мне показалось, что мы более получаса простояли на улице, не обращая внимания на шнырявших туда-сюда людей. Глазели они на нас или нет, черт их знает.