MOBY. Саундтрек моей жизни - Моби

Конец февраля 1999 года. Я страдаю от похмелья. С тех пор как я снова начал пить, я проникся к похмельям странной любовью. Они казались мне чем-то вроде тошнотворного связующего звена между мной и моими пьяными литературными героями. Когда я шел по Хьюстон-стрит, страдая от похмелья под ледяным дождем, я спрашивал себя: «Интересно, а Дилан Томас когда-нибудь шел с похмелья под дождем на Хьюстон-стрит?» Если уж гении вроде Томаса, Фолкнера и Буковски избрали для себя жизнь пьяниц, то я, безусловно, прав, идя по их беспутным следам.

Прошлая ночь началась в десять вечера в старом баре мафии на Малберри-стрит, затем продолжилась на вечеринке на Кросби-стрит и в еще одном баре на Брум-стрит, а закончилась пивом с водкой и групповухой в пять утра в моей квартире с участием Маркуса, Джиллиан и подружки Джиллиан по имени Далия.

Сейчас же было два часа дня, и я страдал от похмелья, сидя на мокрой скамейке в парке на южной стороне Хьюстон-стрит, между Кристи-стрит и Форсайт-стрит. Мой юрист с утра прислал мне факс, в котором сообщил, что только что получил договор о расторжении контракта: Elektra официально от меня отказывалась. Я надеялся, что мой контракт с Elektra как-то смягчит провал Animal Rights, но этого не произошло. Я ожидал этого разрыва почти год – с тех пор, как мой менеджер Барри поговорил по телефону с президентом Elektra.

– Как дела у Моби? – спросил Барри.

– Ну, у нас сейчас проблемы со всеми британскими группами, – ответил президент.

Барри выдержал вежливую паузу.

– М-м-м, вы же помните, что Моби, во-первых, не британец, а во-вторых, не группа?

В общем, новость о разрыве контракта меня не удивила. Я по-прежнему был подписан на свой европейский лейбл Mute Records, но они вообще никогда ни от кого не отказывались. Я, конечно, радовался, что у меня есть европейский лейбл, но очень трудно было ощущать себя хоть сколько-нибудь особенным, когда тебя не выгоняют с лейбла, который никогда и никого не прогонял.

В скамейке, на которой я сидел, не хватало нескольких перекладин. Я был одет в серое пальто из «Армии спасения» и слушал свои новые песни на плеере для мини-дисков.

Одна из них, Porcelain, была непонятна даже мне самому. Я работал над ней целый месяц, но никак не мог закончить. Мне нравились некоторые ее элементы, но микс был каким-то мягким и вялым, а припева вообще не было. Трек казался подходящим скорее для обратной стороны сингла, чем для альбома. Если, конечно, кто-нибудь вообще позволит мне выпустить еще один альбом.

Mute Records, конечно, не разрывали со мной отношений, но не было никаких гарантий, что моя музыка понравится им достаточно для того, чтобы ее выпустить. Мои менеджеры уже несколько месяцев знали, что с Elektra меня прогонят, поэтому усиленно общались с различными лейблами в Штатах, надеясь подписать новый американский контракт. Крис Блэкуэлл, недавно основавший Island Records, проявил определенный вежливый интерес. Кроме него, все лейблы, слышавшие мою новую музыку, либо говорили «нет», либо просто молчали.

Одни начальники отделов репертуара были добрыми: они отвечали на звонки моих менеджеров и сообщали, что я не очень подхожу для их лейблов. Другие показывали, что настроены враждебно: они звонили моим менеджерам и сообщали, что не любят меня либо как человека, либо как музыканта, либо как то и другое сразу. Третьи вообще не отвечали на звонки.

Я выключил плеер и признался себе, что моя музыкальная карьера, скорее всего, окончена. Моя последняя пластинка провалилась, а песни, над которыми я работаю сейчас, плохие и хреново сведены. Я не снимал наушники, чтобы не замерзнуть. Я окончательно пал духом, признавшись себе, что даже если и выпущу этот альбом, он сгинет в никуда. Может быть, я достиг пятой стадии печали по Кюблер-Росс – смирения? Я смирился с тем, что моя десятилетняя карьера профессионального музыканта близится к бесславному завершению. Я смирился с тем, что мама умерла.

Сидя на скамейке, я видел бездомных, стоявших в очереди перед суповой кухней на Форсайт-стрит. На детской площадке неподалеку четырехлетний ребенок пытался играть с родителями в зимней грязи. Чуть выше по улице автобусы и такси стояли в пробке и бессмысленно сигналили.

Мое сердце подпрыгнуло в груди, когда я увидел пару крыс, которые выбежали из общественного туалета и бросились в кусты. Уточню: мое сердце подпрыгнуло от счастья, потому что я любил крыс. Когда я был совсем маленьким и жил в Гарлеме, у моих родителей в подвальной квартире был целый зоопарк: две кошки, три лабораторные крысы и собака. На своей самой первой младенческой фотографии я сидел в детской ванночке, а собака, кошки и крысы смотрели на меня. Мои родители постоянно ссорились в этой подвальной квартире, а когда мне было два года, папа умер. Я не помню ничего до возраста двух с половиной лет, но, поскольку мои родители орали друг на друга, предполагаю, что единственным, что успокаивало и подбадривало меня в гарлемской квартире, были как раз собака, кошки и крысы. Так что сейчас, когда я увидел крыс на улице, моя лимбическая система проснулась и сказала мне, что это мои друзья.

Я подумал, не послушать ли Porcelain еще раз – вдруг я наконец-то придумаю, как бы ее исправить. Но я переслушивал ее уже примерно раз сто, и лучше она не становилась, и вместо этого я задумался, кем еще смогу работать. Я изучал философию. Может быть, я смогу преподавать эту науку в какой-нибудь государственной школе в Новой Англии? Еще я люблю архитектуру: может быть, пойти учиться на архитектора?

Я увидел еще нескольких крыс, выбежавших из общественного туалета, и подумал, что, может быть, я неправ. Возможно, Porcelain и другие мои песни все-таки не такие плохие, как я их представляю? Я включил плеер и еще раз, на свежую голову, переслушал Porcelain. Нет. Все так же плохо, хреново спродюсировано и хреново сведено, как я и думал. Я знал, что эта же песня, попав в руки более хорошему инженеру, звукорежиссеру или композитору, стала бы лучше.

Моя подруга Изабель была графическим дизайнером, и в приступе оптимизма мы даже нарисовали что-то типа обложки на случай, если Mute все-таки даст мне выпустить еще один альбом. Я даже придумал для него название: Play. На углу Малберри-стрит и Спринг-стрит была детская площадка, и однажды, проходя мимо нее утром с похмелья, я увидел написанное огромными буквами слово Play! на стене возле баскетбольных щитов. Неплохое название для альбома; может быть, оно даже поможет мне понять, что не нужно быть таким паникером.

Но сейчас я решил, что песни, название и проект обложки будут задвинуты в долгий ящик, и, может быть, лет через десять, когда, вернувшись в Коннектикут и сняв квартиру-студию рядом с «Севен-Элевен», я смахну с них пыль и посмотрю на них с тоской. К счастью, даже если я буду преподавать философию в государственной школе или стану архитектором, я все равно смогу в свободное время работать над музыкой. И я должен быть за это благодарен.