Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

ещё не был в Китае, но уверен, что журналисты лгут. Их утверждения — чушь несусветная, но именно на эту чудовищную ложь и «клюёт» жадный до политических «откровений» и неистовый в своём праведном гневе читатель воскресных газет. Особенно тот, чья жизнь внешне выглядит вполне благополучно. Выглядит, но таковой не является. У читателя воскресных газет есть одна постылая и нудная работа, работа на подлого и грубого хозяина, а жизни, в общем-то, и нет. Поэтому читатель жаждет крови, ищет тех, на ком он мог бы отыграться».

«Обороняя форт Дагу, — писал в дневнике молодой волонтёр, — китайцы потеряли свыше тысячи солдат. Говорят, всем рядовым, участвовавшим в штурме, после возвращения домой, будут вручены медали. Не уверен. Обещанного очень долго ждут. По мне, лучшая медаль это круглый банковский счёт, который даёт его владельцу не только моральное удовлетворение и уверенность в себе, но, обеспечивая финансовую независимость, способствует лучшему устроению служебной карьеры и личного счастья. Американцы говорят: "Время — деньги", а мы англичане считаем, у кого много денег, у того и времени достаточно, тот может не спешить, не спотыкаться в погоне за прибылью. Если богат, значит, свободен. Свободен от неприятностей жизни. Богатому не надо дёргать судьбу "за юбку", забегать ей наперёд и угодливо заглядывать в глаза».

"11-е августа 1860 г. Мы вошли в Тяньцзинь. Унылый город. Наш посол ведёт в переговоры с китайцами. Офицеры поехали "проветриться". Я понимаю: завалятся в какой-нибудь бордель и станут пить до умопомрачения. Не осуждаю. Жалею. Наверно, оттого, что у нас в роду были врачи, по материнской линии. Мне с юности внушили, что краткие свидания — долгие втирания. В Шанхае наш капрал заболел сифилисом, теперь перед сном натирается ртутью. Бедняга».

«14-е августа. Сегодня — чудом! — получил письмо от отца. Он пишет, что скучает, переживает за меня, порывается отправиться в Китай "хотя бы коноводом", лишь бы быть рядом со мной. После смерти матушки он стал сентиментален. Я считаю, что война скоро кончится и отвечать не стал. Вслед за отцовским, принесли письмо от брата. Пришлось презентовать посыльному пачку галет и угостить табаком. Радость общественна по сути, по своей природе. Если ею нельзя поделиться, её, как бы, и не существует. Вот мысль: что страшиться потерь, если звёзды сгорают? Брат пишет, что собирается переехать в городок Хэдли, к своей невесте, надеется устроиться хлебопёком в местную пекарню. Читая его письмо, я поначалу презрительно хмыкнул: Хэдли даже не Ипсуич, не говоря уже о Манчестере, в котором мне всегда хотелось жить, но, поразмыслив, я понял, что он прав, он реалист, в отличие от меня — натуры ветреной и романтичной. Задумавшись о своём будущем, я откровенно загрустил: чтобы стать хорошим романистом или хотя бы сносным литератором, нужно ежедневно иметь кров и пищу, и много свободного времени, чего я не смогу иметь ещё довольно долго. Два года, проведённые мной вдали от дома, отличались друг от друга лишь тем, какое и когда мне выдали обмундирование, и какое, и когда я получил взыскание. Первый год я не вылазил с гауптвахты: много дерзил. Ни о каком успехе и карьерном росте рядовой пехотного полка мечтать не может, не имеет права; ни на какую ступеньку воинской славы ему не подняться, для этого надо быть хотя бы лейтенантом, а лучше — штабным офицером, желательно майором. Тогда можно и звание получить вне очереди, и полный пенсион выслужить, и на удачную женитьбу рассчитывать. Кстати, о женитьбе и о женщинах. Морякам намного проще: во всех портах масса публичных домов, а в деревнях, через которые обычно движется пехота, нравы строже. Если и находится какая-нибудь легкомысленная вдовушка, то возле её дома, а дома здесь, в основном, бамбуковые, обмазанные глиной, всегда стоит очередь, как в баню. Грустно, стыдно, унизительно. Люди не властны над своей природой. Вот она — тоска-а-а! В сущности, я фармазон, вольнодумец, хотя причислен к гвардии её величества. Вчера, укладываясь спать, подумал: каждая девушка хочет выглядеть очаровательной, каждая из кожи лезет, чтобы произвести должный эффект, даже не догадываясь, что очарование даётся свыше и менее всего сопровождает расчётливую суету».

Дойдя до этих строк, Игнатьев дважды подчеркнул красным карандашом "очарование даётся свыше" и подумал, что неизвестный англичанин очень близок ему по мироощущению. «Надо будет поблагодарить Вульфа, — сказал он сам себе. — Нет ничего лучше, чем сидеть у огня и говорить с неглупым человеком».

Николай кликнул Дмитрия, велел заварить чай и продолжил чтение.

«20-е августа. В Тяньцзинь пришёл русский военный клипер. Ротный командир предупредил, что вероятна война с Россией. Если ещё и русские подольют масла в огонь, нам из этого пекла не выбраться. Говорят, что воду мутит их посланник, родной племянник русского царя». Николай усмехнулся: там, где слухи, там слава. «Трудно сказать почему, но в этой экспедиции, — читал он дальше, — французы умирают от лихорадки и дизентерии чаще наших солдат. Ротный говорит, что это легко объяснить: в армии её величества много наёмников-индусов и даже корейцев. А их даже холера не берёт. Когда мы сражались на юге Китая против тайпинов, объявившим войну маньчжурам, нам приходилось гнить в болотах. Кормить комаров, чья кровожадность поражала, а их количество могло свести с ума. Комары переносят страшную заразу «малярию», которая ходит рука об руку со смертью — большой и величественной, хотя сами комары — не на что глянуть, да в темноте их и не больно различишь. Вопьётся, хлопнешь — на ладони капля крови, словно от клопа. Казалось бы, пустяк, но ты уже смертельно болен, вот что страшно. Мне ужасно повезло: не заболел».

«1-е сентября. Китайцы похожи на нас; очень суеверны. Верят в оборотней, в духов, в привидения. Говорят, что суеверие аборигенов основано на страхе наказания всесильным богдыханом. От его всевидящего ока никто не спасётся, никто не укроется. Если чего китаец и боится, так это нарушить императорский указ. Поэтому китайцы знают все законы наизусть, впрочем, почти так же они помнят и свои любимые стихи, и песни — их китайцы сочинили за свои тысячелетия — бессчётно!»

«Всё верно, — подумал Николай и оторвался от чтения. — Кто живёт прошлым, будет жить в будущем».

Дмитрий мыл в тазу крутобокие груши и яблоки, негромко переговаривался с Шарпановым: — На посуле, што на стуле: посидишь да и встанешь.

— Один Бог без посула милует. — Семён деликатно кашлянул в кулак и затаённо спросил: — А их превосходительство… чиво… туды-сюды? Промеж да сбоку?