Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

в туман, в ночную мглу, и быстро-быстро, может быть, бегом отправиться на шум, на голос суеты, на редкие огни Тунчжоу. Игнатьев петербуржец, он столичный житель, с юных лет привыкший к яркой светской жизни, к роскоши и блеску Зимнего дворца, к помпезности царских приёмов и торжеств, к радости общения с друзьями, вынужден прозябать на краю земли, в глухой заброшенной кумирне... « Господи, — шептал он про себя, — здесь ведь ничего не происходит. Здесь не двенадцать лун — двадцать четыре, а ночь растягивается на целое тысячелетие… Кошмар». Николай зажимал виски руками и не знал, что предпринять. Всё, что он способен был обдумать, он обдумал. Всё, что в его силах пережить, он пережил. Три дня назад он глянул в зеркало и обомлел: увидел помертвевшее лицо Му Лань. Тронул рукой — лицо исчезло. А сегодня ночью он услышал её голос. Она громко позвала его, так явно, что он сразу же вскочил, сел на кровати — где она? как оказалась здесь? приехала сама? Нет, рядом её не было. Дмитрий спал на полу — перед его дверью. Когда Игнатьев выглянул, он сразу вскинул голову — спал чутко:

— Ась?

— Спи, спи, — тронул его плечо Игнатьев, не столько для того, чтобы успокоить своего телохранителя, сколько для себя — поверить в реальность происходящего. Голос был, он его слышал. Слышал так же явно, как только что явно коснулся Дмитрия: — Спи.

Воображение в сотнях подробностей рисовало страшную своей неопределённостью судьбу похищенной Му Лань. То она виделась ему наложницей в гареме богдыхана, то невольницей в доме Су Шуня, то представлялась в сумрачном сыром подвале, шьющей день в ночь — без отдыха и сна — бельё для китайских солдат: рабыней государства. Попов говорил, что таких подпольных фабрик в Поднебесной больше, чем нищих на свалке. Шла девушка по улице, свернула за угол и все: пиши — пропала. Страшные настали времена: ходи и оглядывайся, сторожись и бойся.

Игнатьев снова лёг, укрылся одеялом.

«Если на первых порах у вас всё будет валиться из рук, не торопитесь расписываться в собственном бездарности и ругать себя за нерадивость, — говорил ему перед отъездом в Китай князь Горчаков и мило улыбался, стараясь быть напутственно-учтивым. — Пройдёт совсем немного времени, и вы поймёте, что нужно делать для того, чтобы дела пошли в гору, а неудачи, которые доставили вам столько горестных минут и приступов безудержного самоедства, развеются, как утренний туман. — Светлейший князь желал ему удачи. — На пути к достижению заветной цели, лучше ничего не загадывать. Не забывайте, что если хочешь насмешить судьбу, поделись с ней своими планами. И, упаси Бог, — предупреждал Горчаков, — брать деньги в долг: они не дадут вам и шагу ступить, так и знайте! К цели нужно лететь стрелой — лёгкой и бездумной»!

В последние дни Игнатьев не мог отделаться от навязчивого чувства, что в чём-то ошибся. Что-то проглядел и не учёл. Он тщательно анализировал свои недавние поступки и слова, соотносил всё то, что приходилось брать на веру: двусмысленности, экивоки, недомолвки, пытаясь отыскать ответ на мучившее его сомнение: всё ли он правильно сделал? Он не был сторонником тех, кто учил: «Пусть всё идёт, как идёт». Нет, он желал сам влиять на предстоящие события и ничего не отдавать на откуп обстоятельствам. Как говорил ему один знакомый хирург: «Если надеяться на авось, потом уже и скальпель не поможет». Иными словами, когда мы любим настоящее, влияем на него, будущее перестаёт казаться обманчиво-пугающим. «И всё же, — говорил Игнатьев сам себе, просыпаться под убаюкивающий шелест осенней листвы и тихого дождя, вставать и приступать к делам, когда дела застопорились, а время словно увязло в топкой глине осенней распутицы, занятие не из приятных. Однако, — вздыхал он, — вставать надо, ведь дела, которые обидно заколодило, никто не сдвинет с места, кроме меня одного. Мои заботы, мои и хлопоты».

Связь с Горчаковым была прервана, и всё приходилось решать самому.

Среди тревог и волнений кочевого быта, связанных с постоянными переездами с места на место, из тесной каюты в просторные апартаменты, из дворцовых покоев в забытую всеми кумирню, он приучился ничего не просить для себя лично, понимая, что, в общем, ему ничего и не надо, лишь бы двигалось дело, да нашлась My Лань...

Чувствуя, что уснуть не удастся, Николай зажёг лампу и принялся писать в Верховный Совет, давая возможность маньчжурскому правительству возобновить в ним прерванные отношения. В своём письме он ещё раз подчеркнул свой нейтралитет.

Фаянсовая мартышка, с которой он теперь не расставался, радостно щерила зубы. Заражала оптимизмом. Лукаво умалчивала о том, что ум должен быть деятельным, а деятельность — умной. Кто умно трудится, тот меньше устаёт. Да и вообще, безвестный труд — двойное благо.

В кумирне было сыро, он продрог и накинул на плечи мундир.

Суть любой надежды — устремлённость: благостный зов, хотя надежду никоим образом нельзя сравнивать с верой. Иди и веруй — вот спасительный завет. Кто верит, тот уже надеется. Надежда — дыхание веры.

Игнатьев взял руки только что написанное им письмо и перечитал его. Всё, вроде, верно. Есть в его словах и дыхание веры, и стойкость позиции. Не лишено письмо и уважительной приветливости, ласка усмиряет. Не сразу, но заставляет одуматься. Сразу или чихают, или кончают жизнь самоубийством; всё остальное требует и сил, и времени, и средств.

Он отложил письмо, придвинул к себе мартышку, беспечно скалившую зубы на фаянсовом осле, подвигал её по столу, повертел в пальцах. Щёлкнул ногтем по копытцам ослика. Судя по всему, жизнь людей овеществляется. Жизнь одних обращается в золото, других — в камни. Чаще всего — в надгробные. Жизнь художника тождественна его картинам, жизнь писателя — книгам, а жизнь дипломата — трактатам и договорам, им заключённым. Истинно добродетельная жизнь воплощается в память всего человечества, которая и своевременна, и как бы вездесуща, то есть — истинна. Таким образом, можно полагать, что к истине ближе всего подходит память. А память — к истине.

Эта мысль понравилась ему, и он потянулся к перу.

— Ваше превосходительство, — заглянул в комнату Дмитрий, — китайцы ни свет, ни заря! — За его спиной послышался шум голосов. Оказывается, несколько наёмных солдат военно-строительной бригады английского корпуса, с утра пораньше, можно сказать ночью, принялись грабить древнюю пагоду, расположенную по соседству. Жители из окрестных домов прибежали в русское посольство за помощью.

Игнатьев