От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868-1918 - Эдуард Экк

28-го после обеда я полулежал на траве и рассматривал с Лазаревым карту, как вдруг вплотную над нами остановился всадник. Подняв голову, мы увидали урядника, который сказал, нагнувшись с коня:

– Ваше высокопревосходительство, сейчас вызывали охотников для обследования болота, чтобы провести через него пехоту для удара во фланг австрийцам, так вот: я тут и сейчас подойдут еще несколько станичников.

Мы залюбовались красавцем урядником и передали его в распоряжение состоявшего при штабе корпуса Крымского конного полка поручика Двойченко, который и нашел тропу, выходившую прямо к левому флангу австрийцев. В этот же день один из писарей штаба привел к нам старика в армяке с большой седой бородой и доложил, что он очень просит меня видеть. На мой вопрос:

– Что скажешь? – старик доложил:

– Отставной взводный фейерверкер, хочу вновь послужить, был у великого князя Николая Николаевича, Верховного главнокомандующего, просился вновь на службу. Великий князь сказал: «Хоть стар ты, но, вижу, что молодец. Куда же ты хочешь поступить, хочешь в любой парк?» Но я просил непременно в батарею и, если можно, в 7-й корпус, а вас, Ваше высокопревосходительство, прошу меня назначить в 1-ю батарею 13-й артиллерийской бригады.

– Сколько тебе лет?

– 62 года, был в Турецкую войну и в Японскую. Очень прошу принять.

– Хорошо приму и твердо уверен, что ты, старина, будешь всем примером и в бою, и на походе. Но 13-я бригада не здесь, переночуй у нас, а завтра рано утром тебя проведут к командиру бригады, генерал-майору Пилкину,[294] которому я о тебе сейчас напишу.

Старик был зачислен в 1-ю батарею, проделал с ней всю войну и оказался действительно драгоценным человеком, имевшим самое благотворное влияние на личный состав батареи.

Ежедневно производили разведки наши летчики, вылетая по нескольку раз в день, часто поднимаясь в самый разгар боя и подолгу находясь вдоль линии расположения противника, несмотря ни на какой огонь с его стороны, доставляли ценные сведения о расположении противника, главное – его батарей. Особенно остался в памяти полет поручика Степанова 28 августа.

Степанов, сблизившись насколько возможно с противником, начал осмотр его расположения и продолжал свое наблюдение и в то время, когда буквально был объят снарядами противника. С жутью следили мы за ним. Аппарат едва было видно, так как сверху, снизу, с боков он был весь окружен клубками белого дыма от рвавшихся снарядов. Его гибель казалась нам неминуемой, тем не менее Степанов оставался над расположением противника минут двадцать и только после этого повернул назад и начал снижаться. Опустился невдалеке от нас, вылез из аппарата, подошел ко мне и совершенно спокойным тоном сделал доклад.

Другой летчик, прапорщик С., окончивший до войны курс воздухоплавания во Франции, прекрасно делал фотографические снимки во время полета. На мое указание, чтобы не слишком уж рисковал, он только ответил:

– Я и так берегусь больше, чем бы хотел, из-за страха, что вместе со мной может к ним попасть фотографический аппарат, поставленный у меня. Такого ведь еще нет ни у австрийцев, ни у германцев.

29-го к вечеру австрийская артиллерия открыла обычный частый огонь, но не прекратила его после захода солнца, а вела его с полным напряжением всю ночь. От этой массовой стрельбы не только стоял сплошной грохот и гул, но дрожал весь дом, в котором мы лежали. И хотя мы еще не знали тогда, что такой огонь у них означал начало отступления, слушая этот шум, было как-то хорошо на душе.

На рассвете Баташев донес, что противник отходит и он выступает вслед за ним. Тотчас же было отдано приказание всем перейти в наступление, и, одевшись, мы выехали к войскам. Проезжая мимо села Вильно Поле, мы наглядно увидели страшное опустошение, которое произвел своим огнем 4-й тяжелый артиллерийский дивизион. Весь выгон за селом был усеян разорванными телами людей и коров. Очевидно, целое стадо попало под его огонь и, как это ни странно, вид разорванных на части животных производил более тяжелое, потрясающее впечатление, чем трупы людей.

Когда после этого боя я впервые встретился с генерал-адъютантом Ивановым, он мне сказал по поводу моего приказания тяжелому дивизиону открыть огонь по пехоте:

– Я отлично понимаю, что Вам ничего другого не оставалось делать и вы этим приказанием спасли положение, но в душе как артиллерист я все же не могу вам этого простить.

Да, тогда это было впервые, а затем, по мере развития и затягивания войны, употребление тяжелой артиллерии против пехоты даже вне закрытий стало обычным явлением.

У въезда в деревню Мшаны сидела сумасшедшая баба с искаженным лицом и молча озиралась. В доме, стоявшем за фабричной трубой, по которой пристрелялась наша артиллерия, оказались наши тяжело раненные. По счастью, они уцелели, но можно себе представить, что они пережили за дни боев под звуки неумолкаемой канонады и когда все кругом горело и рушилось. Мы недоумевали, куда стать на ночлег, когда неожиданно подошли два крестьянина и сообщили, что за частично разрушенной церковью уцелел дом священника, и просили нас туда. Все было целехонько, в полном порядке – и мебель, и кровати. Указав занять дом, я отправился разыскать генерала Баташева, чтобы благодарить его за все им сделанное в эти дни.

Австрийцы так быстро отступали, что даже не удерживались на Городецкой позиции и мы их прямо догнать не могли. На другое утро, то есть 31 августа, штаб перешел в городок Вейсенбург. Поднимаясь на высоты, мы увидали, насколько была укреплена Городецкая позиция, и подумали с Лазаревым – какое счастье, что австрийцы перешли в наступление и тем дали нам возможность разбить их в открытом поле. Останься они на укрепленных позициях, овладение этим рубежом, даже с обходом с юга, вдоль р. Верещицы, потребовало бы огромных усилий и жертв людьми. Но и так бои с 26 по 30 августа обошлись одной 34-й дивизии в 5700 человек убитых и раненых.

За бои 16–17 и 26–30 августа появились в 7-м корпусе первые Георгиевские кавалеры: генерал Баташев был награжден за бой 16–17-го орденом Св. Георгия IV степени, за бои 26–30-го – Св. Георгия III степени; генерал-майоры Котюжинский и Лихачев как имевшие уже орден Св. Георгия IV степени за Японскую войну – были награждены Георгиевским оружием; командир Керчь-Еникольского полка полковник Бутчик,[295] поручик Степанов, полковник Васильев и командир корпуса орденом Св. Георгия IV степени. Начальник штаба генерал-майор Лазарев и подполковник Аветчин – Георгиевским оружием.

Въехав в Вейсенбург, я слез с лошади и стоял на улице в ожидании отвода квартиры. Ко мне подошла старая дама, поддерживаемая девушкой, вся в слезах, и начала говорить: