Загубленная жизнь Евы Браун - Анжела Ламберт

На этом этапе ее сила убеждения, если таковая имелась, уже не могла никак повлиять на судьбу евреев. Ева помогала Бергеру получать доступ к фюреру, чтобы представить ему очередной обреченный на провал стратегический план, и не более того.

Многие историки подробно изучают последние недели в бункере, но ни один из мужчин (почти все они мужчины), раскопавших каждый дюйм и проследивших каждый час подземной агонии Гитлера, не придает особого значения Еве Браун. Они расходятся в сроках ее приезда и в том, как обращались с ней прочие узники подземелья, пренебрежительно относя ее жертву чуть ли не к разряду дешевой мелодрамы. Они осуждают ее тщеславие и поверхностность — что ж, женские штучки и правда никогда не оставляли ее равнодушной. 18 апреля она негодовала в письме к сестре: «Ты только представь себе: портниха требует тридцать марок за мою синюю блузку! Она с ума сошла, и как это ей наглости хватает оценивать такую безделицу в тридцать марок!» И вот она старается подбодрить окружающих, меняя наряды и макияж, снова и снова подпиливая и полируя ногти. А что еще ей оставалось делать? Ни опыта сиделки, ни других полезных навыков она не имела. Она приехала, чтобы утешать Гитлера по мере своих сил. За последние пятнадцать лет ее творческие способности и таланты притупились. Красиво одеваться — вот что она умела лучше всего и в эпицентре кошмара занималась именно этим. Будь Ева певицей, она бы пела; будь Ева танцовщицей, она бы танцевала. Как ни абсурдна идея, что ее переодевания могут улучшить всем настроение (хотя кто знает, может, это и срабатывало?), в ней проявляется оптимистичная, неукротимая натура Евы. Она была в числе очень немногих, кто сохранял чувство собственного достоинства до последнего дня. Телефонист Альфонс Шульц, в чьи обязанности входило поддержание постоянной связи с внешним миром, отвечал на вопрос о том, как она вела себя в бункере: «Мы придерживались единодушного мнения, что Ева и Магда Геббельс единственные из всех разговаривали с людьми тихо, дружелюбно и сдержанно. Они утихомиривали кипящие там, внизу, страсти. Они не выглядели отчаявшимися — напротив, они оставались на удивление уравновешенными до самого конца. В отличие от мужчин [курсив мой. — А.Л.]».

Все, что выпало на долю Евы и прочих обитателей бункера, было в тысячу раз лучше участи рядовых жителей Берлина, замурованных точно таким же образом в ожидании конца. К апрелю почти ни у кого не было света, воды и отопления, запасы еды истощились, а санитарные условия не поддавались описанию. Некая берлинская женщина записала в дневник свои безрадостные мысли:

Что хуже всего, женщинам скоро предстояло испытать на себе бесчинства вторгшихся в Берлин русских солдат. Увы, слухи об их жестокости и скотстве подтвердились.

Люди в бункере, за исключением нескольких офицеров высшего командования, застыли в страхе перед лицом неминуемой гибели. Осознание того, что они загнаны в угол, высвободило их подлинную сущность. О дисциплине более не помышляли. Прежде помешанное на чистоте окружение фюрера погрязло в свинстве, бардаке, физическом и моральном убожестве, хотя это и не коснулось его личной территории. В отсутствие слуг и жен, следивших за безупречным видом их гардероба, мужчины ходили в заляпанной едой, измятой одежде, от них разило потом. В последние дни, когда подавленное, безнадежное настроение овладело Гитлером и его ближними, многие из его главных загонщиков превратились в немытых, распутных пьяниц. «Крупные хищники», напыщенные, самодовольные партийные шишки, генералы и паразиты, распираемые гордыней, глушащие шампанское, давящиеся икрой… Опустившийся развратник Геринг с его драгоценностями и маникюром, сколотивший королевское состояние на краденом добре; не менее хищный Геббельс, пятнадцать лет наслаждавшийся «правом первой брачной ночи» с хорошенькими девушками, не смеющими ему противиться; Борман, гитлеровский лизоблюд и хранитель кошелька фюрера; Гиммлер, верный Генрих, одержимый жаждой власти, хладнокровно руководивший истреблением миллионов и трясущийся при мысли о собственной смерти, — все показали, кто они есть на самом деле. Лопающиеся от могущества денежные мешки, ищущие только возвеличения своей особы. Так называемые последние и самые доблестные из тевтонских рыцарей встречали надвигающийся крах отнюдь не героически. Эрна Флегель отметила: «В последние недели столько измен, трусости и подлости обнаружилось в непосредственном окружении Гитлера. Ева Браун тяжело переживала каждое предательство». Но фюрер все еще тешил себя иллюзией, что «в предсмертный час мои офицеры соберутся вокруг меня, непоколебимые в своей верности, обнажив кинжалы…». Возмездие приближалось, и кто-то услышал, как Ева сказала: «Бедный, бедный Адольф, всеми покинутый, всеми обманутый. Пусть лучше погибнут десять тысяч других, чем Германия потеряет его». Не слишком красивое замечание. Наверное, только матери или возлюбленные мужчин, унесенных войной, которой женщины не понимают, способны на подобное высказывание. Но ведь всю свою жизнь Ева ставила Гитлера превыше всего. Он был для нее в буквальном смысле Богом на земле.

В середине апреля русские перешли реку Одер в семидесяти километрах от Берлина и двинулись на город в заключительном, неудержимом натиске. В бой были брошены жалкие остатки немецкой армии: спешно мобилизованные ветераны Первой мировой, плохо обученные батальоны народного ополчения и тощие мальчишки пятнадцати-шестнадцати лет (некоторые даже младше, и их расстреливали на месте при попытке к бегству) из гитлерюгенда. Некто, чьего имени история не сохранила, в своем дневнике описывает их: «Совсем еще мальчики, детские лица выглядывают из-под стальных шлемов не по размеру. Самым старшим лет по пятнадцать, и они стоят в строю, такие маленькие, худенькие в своих болтающихся форменных мундирах». Горстка несчастных оборванцев — вот и все, что стояло между приближающимся врагом и непобедимыми нацистами, трясущимися от страха в бункере. 16 апреля 1945 года три четверти миллиона советских солдат Первого Белорусского фронта под командованием маршала Жукова пошли в наступление на Берлин, имея в своем распоряжении почти четыре тысячи танков, семнадцать тысяч артиллерийских орудий и минометов. Стрельба и взрывы слышались за семьдесят километров. 18 апреля русские прорвали оборону немецкой армии и остановились всего за 30 километров от столицы, намереваясь окружить город с двух сторон и отрезать подходы. Конец мог наступить со дня на день.

К тому времени Ева уже слышала грохот артиллерии вдали и наблюдала за нарастающим беспорядком в бункере. Большинство обитателей подумывали о побеге — или самоубийстве. В ее письме к Герте Шнайдер, помеченном 19 апреля 1945 года, звучат прощальные нотки. Начинает она с извинений, что не звонит подруге: