Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

пошли! – сказал он холодно-хмуро. – Провожу тебя.

Да и в сей же момент с друзьями буквально столкнулся нос к носу вышагнувший на свет из прохода здания именитый импозантный профессор-биолог Титов (ставший уже белокудрым), тот государственный человек, которого Ленин, с кем он некогда дважды встречался, самолично назначил во главе комиссии, организованной для борьбы с голодом крестьян в России. И такой-то факт был в биографии тогда молодого ученого. Было ведь всякое. И тут профессор в серо-синем костюме, при галстуке, в серой шляпе, столкнувшись с друзьями, с которыми уже был знаком по работе, тотчас же радостно поприветствовал их всех и, проникновенно говоря каждому какие-то любезно-приятные слова (в том числе и смущенной Оле), поздоровался с каждым за руку и даже касался ласково руками плеч друзей.

– Игорь Артемьевич, горлиту что-то не ясно в Вашей монографии, – сказал ему Махалов, будучи уже тертым калачом – издательским художником его книги. – Там есть какие-то вопросы к Вам. Может быть, зайдем туда сейчас? Здесь недалеко. На набережной…

– А что такое горлит, любезный? – задал вопрос Игорь Артемьевич.

– Попросту: цензура. Разрешительное учреждение.

– И что: она разве есть в нашей стране?! – искренно удивился профессор. – В моей работе секрета никакого нет! Она сугубо о растениях.

Все заулыбались.

– Вы там так и объясните, Игорь Артемьевич.

– Я исследую полезные свойства ядов и фитонцидов растений – наука очень молодая: что можно использовать, скажем, в медицине врачам, в биологии биологам, в питании кондитерам, какие есть замечательные биологические факты, закономерности и открытия в растительном мире, достойные внимания людей. – Как процитировал это Игорь Артемьевич.

–Обязательно идемте, Игорь Артемьевич, спасать Ваши растения…

– Чудно! А я-то считал, что есть что-то сонное в нашем царстве. Хоть ори накрик – мало что сдвинется с места. Не так?

– Нет, профессор. В нашем издательстве, например, уже выработался хватательный инстинкт. Рукописей мало.

– Бросьте клич! Позовите авторов!

– А платить кто будет? У нас не пошикуешь…

– Ну, тогда идемте, разрешим товарищам все сомнения насчет растений.

– Да, конечно же тем самым ускорим выпуск Вашей книжки, думаю.

И Махалов вместе с Игорем Артемьевичем направились обратно вдоль Менделеевской линии – к Неве, в синеве которой – ее ленточке – плясали солнечные звездочки, капельки отражения светила.

И все разошлись по своим делам.

Антон Олю проводил до площади тутошной. Попрощался с ней без поцелуев, как с ничейной барышней. Не растрогался ничуть. Море чувств у него уже улеглось. Нева синела и плескалась и плескалась без устали в солнечных прыгающих звездочках.

IX

Вот такой, увы удел справедливости для него, Антона, честно служившего ей и после лета 1953-го года – после четырехлетней флотской службы в Ленинграде, где он и остался уже жить, чтобы учиться дальше.

Не для успешности своей, отнюдь. В нее-то он совсем не верил.

Как поверить? Когда ему приходилось год за годом играть в вечные догонялки со временем – при рабочей шестидневке, вечерних занятиях и питании на бегу; когда он скитался по углам в съемных квартирках, спешил в людные бани и старался подработать какую-то мелочь на прожитье, а подпорок-друзей у него еще не было никаких; когда он непременно хаживал в музеи, галереи, бывал в театрах да выезжал на этюды за городскую окраину, а еще и немало дежурил где-нибудь как просто работник или как комсомолец. Но так крутилось большинство послевоенной работающей молодежи. Что ж: последствие войны. Не на кого было свалить причину этого. И никто не плакался из-за такой доли.

Уравновешенный (правда, не всегда) Антон был к себе более чем придирчив, суров, беспощаден даже; другое дело – что что-то у него не получалось ладно или что-то ускользало от его внимания. Но ведь не переделаешь судьбу под себя – для лучшего удобства.

Они с Оленькой с любовью дружили все это время, пока учились, пока не женились. Поскольку не имели собственного жилья и снять подходящее что-нибудь не могли по финансовым соображениям. А Олины родители – Захар Семенович, бывший фронтовик, шорник завода медицинских инструментов, и Зинаида Никитична, фрезеровщица, занимали лишь небольшую комнатку в коммуналке в доме, стоявшем на улице Льва Толстого: здесь часто курсировали трамваи и делали поворот, и за окном второго этажа слышно тренькал трамвайный перезвон.

Антон все ссорился со своей любовью и находил ее и снова терял, а ее родители желали всем силами одного: старались подкупить ее любовь лестью и обещанными покупками. Ведь это один ребенок был у них. Так казалось Антону.

Мало-помалу случилось так, что заводчане, выпускавшие мединструменты, самолично с благословения и помощи начальников выстроили по проекту в Лахте двухэтажный коттедж, куда и переселились Олины родители, разрешив таким образом проблему жилья для молодоженов.

Х

А перед этим Антон еще записал в дневнике:

4 июня 1957 года. В Эрмитаже вместе с Фимой Иливицким на выставке графики хороших китайских рисовальщиков. Все у них исполнено в завидной мере и на нужном месте.

Поздравил Фиму: взяли его рисунки в печать. И на любовном фронте у него спокойствие: есть какая-то ненадоедливая зазноба…

11 июня 1957 года. Оля и я – в Москве. Мы приехали по железной дороге на неделю, «выкроенную» мной из отпускных дней, предоставленных мне, как работающему студенту, для сдачи весенних экзаменов. Мы прикатили в Подмосковье, к моей старшей сестре Наталье. Для нее сбылось то давнее предсказание сербиянки: она жила в столице с мужем – ласковым черноволосым Славой, заводским токарем и двумя малышами – мальчиком и девочкой. Они снимали покамест подчердачную – на втором этаже – комнату (вроде мансарды) у хорошей знакомой, с которой ладили. Она и нас приветила.

12 июня 1957 года. Утром лежал здесь на матрасе, кинутом на полу, и думал о таком понятии, как счастье. Отчего оно есть? Оттого, что я сейчас не один – рядом со мной Оля? Отчего это так: не в отдельности что-то малозначащее или особенное приятно-близко тебе, а все вместе: буйно распускавшаяся зелень, крик грачей, шум дождя, пьянящий негородской воздух, звук пролетающего самолета высоко-высоко, – создает на мгновение вдруг необъятный объем ощутимого счастья?

Не оттого ли и вечером столько проникновенно прекрасной показалась мне услышанная мной (впервые!) музыка Эльгара, английского композитора? Она сродни Бетховенской…

13 июня 1957года. Мы прошлись по залам Третьяковской галереи, так знакомой мне. И я вновь увидел светлую икону «Троица» Рублева и – предельно ясно – полотна Сурикова, Врубеля, Нестерова, Серова и других живописцев, засеявших несравненным живописанием своим большое поле Руси. Невозможно это взглядом охватить. Велик народ