Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин
Шрифт:
Интервал:
Причем что примечательно: в этом решении Оли проявилась не столько ее хваткая девичья смекалистость, сколько, наверное, пришедшая рассудительная трезвость взрослеющей женщины, в которую она, Оля, осознанно превращалась в завидном нетерпении – к изумлению Антона, лишь сожалеющего теперь о том, но не в силах уже тому воспрепятствовать ничем. Все! Каюк заблуждению!
И вот подобное превращение позволяло Оле быть с ним, с Антоном, неискренной, а значит, испорченной в чем-то натурой в ее метаниях-исканиях основательного мужского покровителя. Что делать, мир таков. Спотыкающийся. И хромающий. Но он безжалостен. По прихоти людской.
Как же мы вольны обманываться в своих ангелах и снах!
Кстати причем Антон даже не завидовал своему сопернику – было нечего завидовать – двухметровому тяжеловесу, видному спортсмену и завучу, как позже выяснилось. Вся ирония измены заключалась в том, что Антон, не зная ничего о таком человеке, направил Олю, только что получившей диплом учителя, в то училище, в котором работал именно тот, ставший вскоре ее новым единственным другом.
Однако Кашин раз в промозглый осенний вечер на глянцевой панели на Петроградской стороне неожиданно столкнулся среди суетной толпы именно с ним и шествующей рядом Олей. Столкнулся и не смог вытерпеть и не сказать чего-то соответствующего сему нелицеприятному случаю. Завелся с оборота, что говорится, и не смог уж мирно обойти их и разойтись.
Он задержал этого супостата тяжеловеса и бесстрашно и страстно втолковывал ему, что тот, вводя в заблуждение малую беззащитную особу, не способную еще защищаться, а способную лишь пасть перед пороком и погасить так свет своих очей и вовлекая в свое негодяйство педагогическое. Вот ведь у нее уже не будет больше гореть истинным светом глаза и жить душа. Кругом были люди, спешившие по своим делам. В то время как Оля суетилась вокруг их, мешая, боясь того, что может возникнуть драка. Супостат защищался на словах. Но Антон видел: смешно! Он воспитывал, значит, педагога. И тот, богатырь почему-то боялся его, как вор, укравший нечто или некое произведение искусства, не имевшего цену.
Значит, если так, он прав в своих справедливых, обоснованных претензиях к ним, обоим. И ему стало их жаль и не так уж интересно все, что может значит их сближение. Все было ясно, просто и глупо; какое-то извращение понятий, по его представлению. В этом как будто сломался сам тон отношений и понимания сути судьбы.
Да, он проиграл завидному сопернику баловню судьбы, у которого в ней все сложилось ладно, устроено.
За Антоном была какая ни на есть правда, было это понятно всем, и это определяло суть его претензий в выговоре к поведению лощеного интеллигента и спортсмена, уже избалованного вниманием публики и устроенного в жизни. И он, Антон, чувствовал себя нравственно выше и поэтому победителем, и мог сражаться за свои идеалы. И его соперники, он видел и чувствовал, понимали это и тушевались перед ним. С таких-то позиций он мог отчитать кого угодно.
Да, фигурально выражаясь, его размолвка с Олей вступила точно в фазу невозврата. И он уже не хотел возврата ее любви. Она не могла быть прежней. Никак.
При этом он вспомнил Пошутина из Армавира, того самого старшину, из-за которого его вызывали в Большой Дом на допрос: тот раз после шумной драки устыжал своего товарища, сидя внизу двухъярусной койки в кублике рядом с ним, в котором силища перла через край:
– Пойми, Паша, у тебя сила огромная, а умишка мало, вот и махаешь кулаками позря. Бестолку. Поступки все решают. И слово.
Антон помнил и жгучие зеленоватые глаза друга Махалова, смотревшие с ненавистью на Олю на Менделеевской линии, когда та пришла и стояла перед Антоном со стопкой книг, которые привезла ему ради встречи, и что-то старалась успеть сказать ему в этом мучительном свидании.
XIII
Июльский понедельник не принес в издательство спокойствия. Просто еще не успели вскипеть страсти. Но затишье подчас обманчиво. И действительно: вскоре дверь в аудиторию – производственный отдел – распахнулась. На пороге появилась седеющая прямая сухощавая исполнительная секретарша в черном костюме и с нарумяненными слегка щеками, недремлющее око директора, как справедливо острил кто-то, и кратко бросила присутствующим:
– К начальству! – и бесстрастно повернулась, чтобы уйти.
То был верный признак явно сгущавшихся туч.
– Кому же, Елена Борисовна? – спросил писавший за столом в глубине комнаты Антон Кашин.
Она обернулась – и задержалась еще. Она никак не могла привыкнуть к нему, к его произносимым в шутливой манере словам и приноровиться: в его мальчишеской внешности была какая-то особая, невзрослая задорность, сбивавшая с толку.
– А сначала – здравствуйте! – добавил он, улыбаясь, опередив ее ответ.
– А я разве не поздоровалась?
– Не слышали.
– Странно. У нас заработаешься так, что забудешь про все, – сказала она на полном серьезе, что тотчас в комнате все прыснули со смеху.
– Так кому же идти, Елена Борисовна?
– Известно: Вам, Антон Васильевич.
– Скажите ему, начальству… Только бронь на бумагу выпишу. Печатные машины стоят… Тираж набирается приличный.
И она, выслушав его, молча-степенно, как классная дама, удалилась. По ее представлениям, все было плохо, и она была сторонницей самых жестких мер (с хлыстом!) по наведению должностного порядка. Например, заведующая редакцией Анна Михайловна уверяла Павла Дмитриевича, директора, что она переработалась и что вверенный ей штат редакторов не сможет выполнять за кого-то что-то; Павел Дмитриевич публично бил себя в грудь и выкрикивал, что он один тут за всех отдувается; Александр Александрович, главный редактор, только составлял проекты приказов на десятках страниц и разбрасывал параграфы; обиженные сотрудники знали, что дело медленно двигалось, искали виновных и находили их среди тех, кто своевременно являлся на работу и добросовестно работал, не сплетничая.
– Ну, на причастие? – ухмыльнулся Махалов.
– А ты, небось, уже испугался, что тебя позовет Душкин – подковырнула того Валя Нефедова, очень полная, хоть и молодая, технический редактор.
– А меня, Валечка, нету здесь, – отпарировал Махалов.
– Как так нету?
– Физически я присутствую, а мысленно нет. Ну, что у тебя? Давай! Давай! Показывай! – подогнал он мявшегося около его стола загроможденного красками, эскизами, бумагами, художника с рыжей бородкой.
– Как же, Махалов (мода была называть по фамилии), пока Душкин ехал на работу, в его светлой голове возникли тысячи проектов – и он хочет, наверное, поделиться со всеми своими планами, а ты
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!