Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон

– Какие-то сплошные беды.

– Что поделать, ислам не так хорошо структурирован, как буддизм, – отозвался Ибрагим, и Кан рассмеялась. – Но ты права, положение действительно бедовое. Конфликт между Ма Лайчи и Ма Минсинем может уничтожить всякую надежду на окончание междоусобиц при нашей жизни. Хафия Ма Лайчи сотрудничает с властями Цин, и они называют джахр суеверной и даже аморальной практикой.

– Аморальной?

– Как танцы и тому подобное. Ритмичное движение во время молитвы, да и само моление вслух.

– Мне это кажется совершенно нормальным. Служба, в конце концов, остаётся торжественным событием.

– Да. И джахрии в ответ пытаются обвинять хафиев в возведении культа личности вокруг Ма Лайчи. А его самого – в злоупотреблении взысканием десятины, имея в виду, что всё его движение – не более чем афера для укрепления власти и богатства. И всё это при содействии императора и вопреки интересам других мусульман.

– Беда.

– Именно. И у каждого здесь есть оружие, зачастую огнестрельное, потому что, как ты сама могла заметить по дороге, охота здесь до сих пор является важным источником продовольствия. Так что при каждой самой маленькой мечети имеется своё ополчение, готовое, чуть что, вступить в бой, а Цин укрепляют гарнизоны в попытках справиться с этим натиском. До сих пор Цин поддерживали хафиев, что они переводят как «старое учение», а джахриев называют «новым учением», что, конечно, делает их плохими по определению. Но то, что плохо для династии Цин, как раз и привлекает молодых мусульман. В мире много нового. К западу от Чёрных гор всё стремительно меняется.

– Как всегда.

– Да, только ещё быстрее.

– Китай – страна медленных перемен, – медленно проговорила Кан.

– Или, в зависимости от нрава императора, вообще их отсутствия. В любом случае, ни хафии, ни джахрии не могут тягаться силами с императором.

– Разумеется.

– И в итоге они постоянно воюют друг с другом. И поскольку цинские армии теперь контролируют земли вплоть до Памира, земли, которые прежде состояли из независимых мусульманских эмиратов, джахрии убеждены, что ислам необходимо вернуть к его корням, чтобы отвоевать обратно то, что некогда было частью дар аль-ислама.

– У них мало шансов, если такова воля императора.

– Да. Но большинство из тех, кто так говорит, никогда даже не ступали в центральные регионы, и тем более не жили там, как мы с тобой. И они не могут знать могущества Китая. Они видят лишь небольшие гарнизоны солдат, редкими десятками разбросанные по огромной территории.

Кан сказала:

– Это могло на многое повлиять. Похоже, ты привёз меня в край, переполненный ци[32].

– Надеюсь, всё окажется не так уж плохо. Если хочешь знать моё мнение, тут необходимы доскональное изучение и анализ истории, которые наглядно продемонстрируют фундаментальные сходства, лежащие в основе ислама и конфуцианства.

Брови Кан поползли вверх.

– Ты так считаешь?

– Я в этом уверен. Это моя цель. Так было и остаётся уже двадцать лет.

Кан стёрла с лица удивлённое выражение.

– Тебе придётся показать мне эти труды.

– Мне бы и самому очень этого хотелось. Возможно, ты даже поможешь мне с китайским переводом. Я хочу опубликовать работу на китайском, тюркском, арабском, фарси, хинди и других языках, если только найду переводчиков.

Кан кивнула.

– Я буду счастлива помочь, если моё невежество не станет этому помехой.

В доме установился порядок, каждодневные дела потекли так же, как и прежде. Немногочисленные ханьские китайцы, высланные в этот отдалённый уголок страны, проводили все привычные им торжества, а в праздничные дни работали над строительством храмов на утёсах, возвышающихся над рекой. К этим праздникам добавились и мусульманские священные дни, которые становились важным событием для большинства жителей города.

Каждый месяц с запада продолжали стекаться всё новые мусульмане. Мусульмане, конфуцианцы, иногда буддисты, чаще всего – тибетцы или монголы, почти никогда – даосы. Ланьчжоу преимущественно оставался городом мусульман и ханьских китайцев, худо-бедно сосуществовавших друг с другом, как это продолжалось уже много веков, и пересекавшихся лишь в редком смешанном браке.

Эта двойственная природа региона вылилась в конкретную проблему, когда дело коснулось дальнейшей судьбы Сиха. Если мальчик собирался продолжать подготовку к государственным экзаменам, то пора было нанимать ему репетитора. А он этого категорически не хотел. В качестве возможной альтернативы он мог пойти учиться в одну из местных медресе, что, по существу, означало бы переход в ислам и было, конечно, совершенно немыслимо для вдовы Кан. Сих же и Ибрагим, похоже, видели в этом реальную перспективу. Сих пытался оттянуть момент принятия решения. «Мне всего семь лет», – просил он. «Выбирай, восток или запад», – отвечал Ибрагим. И оба говорили мальчику: «Ты не можешь просто бездельничать».

Кан настояла на продолжении подготовки к экзаменам на императорскую службу.

– Этого хотел бы его отец.

Ибрагим согласился с её решением, полагая вполне вероятным, что в будущем они ещё вернутся в центр страны, где результаты экзаменов будут играть решающее значение для надежд на какое-либо продвижение по службе.

Сих, однако, не хотел учиться. Он заявлял об увлечении исламом, чего Ибрагим не мог не одобрять, хотя и с настороженностью. Но детский интерес Сиха был вызван джахрийскими мечетями, наполненными голосами, песнопениями, танцами, а иногда даже алкоголем и самобичеванием. Эти громкие выражения веры не оставляли места для интеллектуального развития и, кроме того, нередко приводили к возбуждённым дракам с хафийской молодёжью.

– Сказать правду, ему полюбится любая программа, где придётся меньше всего трудиться, – мрачно сказала Кан. – Ему нужно готовиться к экзаменам, независимо от того, станет он мусульманином или нет.

Ибрагим согласился, и вдвоём они заставили Сиха взяться за учёбу. Его интерес к исламу поубавился, когда стало ясно, что, выбрав этот путь, он только добавит нагрузки к своей учебной программе.

Книги и учение, конечно, не должны были для него составить труда в доме, где научная деятельность занимала доминирующее место. Кан воспользовалась переездом на запад, чтобы собрать все свои стихи в один сундук, и теперь доверяла большую часть работы по шерсти и вышивке служанкам, а сама проводила дни, перебирая увесистые стопки бумаги, перечитывая собственные стихи в толстых пачках, а также стихи друзей, родственников и незнакомцев, скопленные за многие годы. Зажиточные, респектабельные женщины южного Китая строчили стихи безостановочно на протяжении всего правления династий Мин и Цин, и теперь, просматривая своё небольшое поэтическое собрание, насчитывающее порядка двадцати шести тысяч стихов, Кан обратила внимание Ибрагима на закономерности в выборе тем, которые начинала прослеживать сама: тяготы наложничества, изоляция при нём и физические ограничения (она была слишком тактична, чтобы говорить о том, какие формы это могло принимать в действительности, и Ибрагим старательно избегал смотреть на её ноги и пристально глядел прямо в глаза). Изнуряющий монотонный труд лет риса и соли, боль, риск и экзальтация деторождения, страшное, первобытное потрясение от того, что тебя, воспитанную как любимицу семьи, против воли выдают замуж, чтобы в тот же миг ты стала без малого рабыней в чужой семье. Кан с чувством рассказывала о непреходящем чувстве надрыва и излома, вызванном столь важным событием в жизни женщины: