Эфирное время - Полина Дашкова

– Он к моему свояку пошел, за возком. У свояка старшая,Аннушка, как раз с тебя росточком. Ох, и хороша ты, Софья Константиновна, настоящийчертенок, а не барышня, одни глазищи торчат. Как чувствуешь себя? Головка неболит?

– Нет. Только холодно.

– Неужто? Я так весь взмок, жаром-то несет, ничего себе,костерок. Грейся, – он усмехнулся и весело подмигнул, – главное, живы остались,а остальное как-нибудь сладится. Я помню, ты махонькая была, пятый годок пошел.Утащила коробок спичек, склянку со спиртом. У Елены Михайловны из швейнойкорзинки взяла три наперстка. Хотела плюшевому медведю банки ставить. Ну иконечно, медведь твой затлел, задымил. Ох, слез было, Константин Васильич вседумал, как тебя наказать, но так ничего и не придумал. Ты S, весь вечерпроплакала, медведя жалела. Елена Михайловна потом его заштопала, заплаткипоставила. Ну, чего ты, Сонюшка? Ты ж у нас барышня крепкая, утри слезки.

– Что ты, я не плачу, – Соня растерла по щекам чернуюкопоть, – я совершенно не плачу. Просто дым глаза ест.

– Смотри-ка, тетрадочка твоя, – Семен взял со стола и подалей ее дневник, – хоть какое, да имущество.

Толстая тетрадь в синем клеенчатом переплете, дневник,который она случайно оставила вечером на столе в беседке, действительнооказалась единственным уцелевшим имуществом. Вместе с Соней тетрадь отправиласьсначала в Москву, к тетке, потом в Одессу, оттуда на французском переполненномпароходе в Константинополь.

Стоял мрачный, ледяной февраль 1918 года. На Черном море былсильный шторм. Качаясь, словно пьяный, уходил за горизонт одесский порт.Уплывал берег, который еще три месяца назад был Россией – ни у кого на судне невозникало того острого мучительного чувства окончательной утраты, которое можетнормального человека просто свести с ума.

Пережитые опасности, сиюминутные хлопоты, поиски пропитания,необходимость все время что-то доставать, менять прятать, беречь от воров, скем-то договариваться – все это давало счастливую возможность не думать обудущем. Будущее сосредоточилось для бездомных русских людей в куске хлеба исвиного сала, в спальном месте и теплом одеяле. Они были счастливы хотя бы тем,что плывут по штормовому морю на французском судне и пока живы, не погибли отголода и холода, не успели заразиться тифом, не получили пулю в лоб илипролетарский штык под ребра. А что же завтра ? На завтра осталось еще немногохлеба, французы обещали с утра бесплатно разливать красное вино. А послезавтра?А через год? Ну, через год, разумеется, кончится на Родине этот красный кошмар,и можно будет вернуться домой.

Константину Васильевичу чудом удалось получить для Соникойку в каюте второго класса. Пароход был переполнен, от качки многих мутило.На вторую ночь, когда море немного утихло, у Сони начались схватки.

– Несмотря ни на что, ты доносила его до положенного срока,– спокойно сказал Константин Васильевич, – я за свою жизнь принял больше сотниродов. Ребенок подвижный и крупный. Мы справимся.

Нашелся спирт, нашлись чистые простыни, с кухни принеслитеплую воду, каюту освободили от посторонних. Явился француз, судовой врач,предложил помощь. Эти роды стали событием, которое каким-то чудесным образомсплотило всех на корабле. Предыдущее судно, отплывшее на сутки раньше,потерпело крушение, утонуло в ледяных волнах, и никто не спасся. Все знали, чтопо радио получено сообщение о следующем, более сильном шторме. Он должен былначаться к вечеру. Многие сделали ставку на ребенка: если все будет хорошо,пароход благополучно доплывет до Константинополя.

Роды длились десять часов. Когда первые, по-настоящемубольшие и страшные волны принялись вздымать судно и швырять его. словнорыбацкую лодочку, раздался басистый, сердитый крик новорожденного мальчика.

"Сейчас ночь, Мишенька наконец уснул. Папа еще не вернулсяиз больницы. Я нашла эту тетрадь и, не знаю зачем, решила продолжить свойдневник, – писала Соня в Париже летом 19 20 года, – вряд ли у меня будут силыдля подробных записей. Мы здесь уже полтора года, и давно пришли в себя послевсех ужасов бегства. Я поступила в актерскую школу. Учеба, репетиции, съемкиотнимают почти все мое время. Я ничего не хочу и не могу вспоминать. И все-такиу меня стоит перед глазами этот странный, светящийся камень.

Мы закопали его у беседки, со стороны рощи, в двух метрах отсамого толстого и старого дуба. Папа сказал, что нельзя медлить. Купец сегодняже вернется и перевернет весь дом.

Я уложила брошь в серебряную шкатулку, в ту самую, в которойМиша принес ее мне. Бриллиант светился в сумерках, и я впервые заметила, как онстранно и страшно красив. Раньше мне казалось, что драгоценные камни ничем неотличаются от простого стекла. Я всегда была равнодушна к драгоценностям.Мертвая красота, которая не возбуждает в человеке ничего доброго. Только злобу,зависть и жадность. А тут, над маленькой глубокой ямой, мне почудилось, будтомы хороним дорогое существо. Я в последний раз взглянула на брошь. Лепесткидрожали, камень пылал, впитывая алый огонь заходящего солнца. Потом был кошмар,сумасшедший купец со своими разбойниками, пожар… Я забыла о камне и не думала отом, что все это из-за него.

О чем еще я могла думать, когда дом, в котором я выросла, вкотором до меня выросло пять поколений Батуриных, сгорел дотла?

О чем я могла думать потом, когда кошмар продолжился, сталнабирать обороты, из обычных людей, никому не сделавших зла, мы превратились в«классово-неполноценный элемент». А с «элементом» можно поступить как угодно –убить, изнасиловать, истоптать сапогами, словно уличную грязь. Оказалось,сгорел дотла не только наш дом, но и вся Россия.

Перед отъездом в Одессу, папа хотел съездить в Батурине,откопать камень. Но на это уже не осталось времени, да и рискованно былоубегать с такой дорогой вещью. Из-за броши нас могли убить. Папа решил, чтопотом, когда кончится красная смута, мы вернемся на пепелище и, возможно, этаброшь поможет нам начать все заново. Неизвестно, какие будут деньги, но брошьстоит столько, что если продать, то удастся жить на это несколько лет.

Теперь я точно знаю, мы никогда не вернемся. Нам простонекуда возвращаться. Там Совдеп, голод, красный террор, каторжные порядки,бандитская власть. Недавно приехала из Берлина Наташа Данилова. Она рассказала,что слышала от кого-то из вновь прибывших, будто Ирина Порье вовсе не умерлаосенью семнадцатого от апоплексического удара, а жива, здорова, сталакомиссаршей, красной чиновницей и занимается распределением награбленногоимущества.

Пала продолжает верить, что большевики долго не продержатся,каждое утро читает газеты с такой жадностью, что больно на него смотреть.

Его, как всегда, спасает работа. Нам удивительно повезло.Год назад на бульваре Сен-Мишель мы встретили того доктора, который вместе спапой принимал у меня роды на французском судне. Этот месье Фраппе помог папеобойти все препоны французской бюрократической машины и устроиться на работу вмуниципальный госпиталь, что для таких, как мы, эмигрантов, в принципеневозможно. Теперь нам хватает на эту маленькую квартиру, на еду и на няню дляМишеньки. Папа занят с утра до вечера, часто дежурит ночами, мало спит, и емуне остается времени на страшную ностальгию, которая ест души многих русских.