Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

Когда патер Сивич вернулся на далекую родину, я потерял с ним всякую связь, и вскоре моя жизнь вернулась в привычное русло. Бесплодному лету пришел конец, начался учебный год, вновь придвинулись вплотную гнетущие тайны осеннего сезона. Но впечатление от видений жизни патера Сивича не до конца выветрилось из моей головы. В разгар осеннего семестра мы начали рисовать тыквы толстыми оранжевыми карандашами с тупым грифелем, ножницами с затупленными лезвиями мы стали вырезать черных кошек из черной же бумаги. Поддавшись безнадежному стремлению к новизне, я вырезал не очередную кошку, а человекообразный силуэт, за что даже получил похвалу от учительницы, но стоило мне снабдить мою черную фигуру белым монашеским воротничком и грубо раззявленным кричащим ртом, как последовало возмущение и порицание. Случилось это незадолго до того, как из школьных будней меня вырвала трехдневная болезнь, в течение которой я лежал, обливаясь потом, и бредил о заокеанских похождениях патера Сивича.

В шляпе, плаще, с тростью, старый священник резво вышагивал вдоль узкой темной улицы — в каком-то очень древнем городе, в какой-то очень древней стране: видение, достойное талантливого иллюстратора средневековых сказаний. К счастью, сам город: серпантин дорожек, искаженный отблеск фонарей, путаница шпилей и башенок, тончайший серп месяца, который, казалось, принадлежал лишь этому месту на всей Земле и никакому другому, — не выдал себя ни именем, ни положением, хоть и всяко требовал хоть какого-то обозначения. То, что пришло мне на ум тогда, было древним и звучным, но после многих минувших лет все так же кажется мне неуместным и ошибочным. Потому оставлю его при себе.

Патер Сивич нырнул в узкую нишу между двумя темными домами, что привела его к идущей вдоль низких стен грунтовой дороге. По ней он дошел до небольшого дворика, высоко огороженного со всех сторон и освещенного одним тусклым фонарем в самом центре. Ненадолго патер остановился, переводя дыхание, — лицо мокрое, болезненно-желтое из-за отсвета. Где-то там, в сердце садика, спрятался проход, и на пути к нему священник все сетовал на то, как отдален и как темен этот квартал старого города.

Теперь он спускался по лестнице из тесаного камня, сбегавшей ниже уровня улицы; затем короткий туннель привел его к другой лестнице, витками спирали зарывавшейся вниз, в полнейшую черноту подземелья. Священник, явно зная путь, канул в эту черноту — чтобы вынырнуть в огромной круглой зале. Вниз от этой залы, соединенные золочеными балюстрадами, уходили спирально закрученные лестницы и террасы, образуя невероятную, высокую башню, утопленную в подземное нутро города своим острием, терявшимся далеко внизу, от которого переплетением сияющих паутинок отходили тонкие лучи света.

Каждый уровень этой башни ветвился затененными проходами, за которыми явно крылись какие-то помещения; и если это и была библиотека, предназначенная для книг вроде той, что священник извлек из обшлага плаща, то ее фонд исчислялся, должно быть, сотнями тысяч сакральных томов, упрятанных в соты неведомой протяженности и запутанности. Патер Сивич замер, явно выжидая кого-то, кому была доверена забота об этом хранилище. И вот из тени снизу восстала ему навстречу некая массивная фигура… распавшаяся вскоре на три отдельных силуэта.

Триада, представшая пред священником, выглядела связкой из трех похожих близнецов, на чьих одинаковых лицах было написано почти карикатурное спокойствие. Они были одеты в темные рясы, как и сам патер. Их глаза были большими и умиротворенными. Когда священник протянул книгу тому, что стоял в середине, мелькнула длань — белая, как перчатка. Центральная фигура возложила руку на обложку книги, следом за ней это сделал хранитель слева, за ним — силуэт справа. Так они застыли, все трое, на какое-то время, будто принимая некие безгласные полномочия. Их головы качнулись навстречу друг другу, и одновременно с этим атмосфера круглой залы, исполосованной хаотичными лучами подземной звезды, изменилась. Изменилась почти неуловимо — лишь тень презрения (или все же — отвращения?) промелькнула в скрещенных взглядах больших глаз хранителей.

Они убрали руки с книги и обратили взгляды на священника, уже сделавшего несколько шагов прочь от этих гневных теней. Но как только патер начал поворачиваться к ним спиной, его вдруг остановила некая сила — как если бы он услышал резкий оклик со стороны и замер в испуге. Его бледное, мучнистое лицо парило над черным воротником плаща, отчего-то поднимаясь все выше. Но не голова священника отделилась от тела — само тело вознеслось ввысь. Повисли в воздухе, в отрыве от земли, мыски его черных туфель. Упала наземь, породив гулкое эхо, трость, выпущенная из руки, — на черном полу залы она выглядела лишь прутиком, в лучшем случае — брошенным карандашиком. Спланировала следом его черная широкополая шляпа, слетевшая, едва массивное тело патера Сивича стало поворачиваться в воздухе, закутываясь в полы собственного плаща, словно в кокон. Я увидел его воздетые руки — пальцы прижаты ко лбу, словно в отчаянной молитве. Его лицо…

Его лицо было последним, что я видел, ибо в следующую секунду патер низвергся вниз, сквозь бесчисленные балюстрады башни, превратившись в крохотную темную точку, скользящую вдоль хтонической громады — и вскоре потерявшуюся в глубинах. Троица хранителей отступила назад, в тень, и круглая зала опустела. Видение померкло.

Моя лихорадка ухудшалась все три дня, но затем, на исходе поздней ночи, вдруг отступила. Измотанный бредовыми бдениями, похороненный под тройным слоем одеял, принесенных матерью, я мучился невозможностью погрузиться в забытье. Мать оставила меня, полагая, что я наконец уснул, но от тенет Морфея я был бесконечно далек. Единственным источником света, разгонявшим тьму в комнате, была луна за окном. Сквозь смеженные веки я внимал ей, упрекая в странных грехах, пока наконец не заметил, что все занавески в комнате были плотно запахнуты, а тусклый свет у подножия моей кровати шел не от луны, а от адской ауры — или же ангельского ореола? — парящего над прозрачной фигурой патера Сивича.

Я слабо приподнялся в молчаливом приветствии, вложив в это движение все убывающие силы, но он никак не откликнулся, и на одно мучительное мгновение мне показалось, что не он здесь призрак, а я. С трудом удалось мне поднять свинцовые веки: в награду за это усилие моему обостренному лихорадкой зрению явилось во всем великолепии лицо привидения. Я ухватил каждую деталь, каждую черту, каждый отпечаток, жизнью наложенный на сей лик. Фантастическая судьба этого человека достигла своего апогея в этом нынешнем призрачном выражении — в маске застывшего, окаменелого страха. Все то, что чувствовала и видела эта потерянная душа, я вдруг осознал и принял в полной мере — в тот короткий, трагичный миг.

И вдруг, с усилием, сопоставимым с мощью планеты, вращающей свою подвешенную во тьме космоса гниющую тушу, призрак разомкнул губы — и произнес, не обращаясь ни к кому, кроме себя, будто повторяя собственный смертный приговор вслед за судьей:

— Не в единстве данном возвращенная, книга нарушает закон. Книга… нарушает… закон.

И с последними словами этого странного послания лицо призрака усохло, как брошенная в огонь бумага, и обратилось в ничто — будто Творец решил избавиться наконец от последних набросков бесперспективной работы.