Песни мертвого сновидца. Тератограф - Томас Лиготти

Мне захотелось сразу же поговорить с ней по поводу этого непрошеного визита — не потому, что он меня возмутил, а единственно с целью приобщиться, попробовать понять источник той тревожной атмосферы, которую она привнесла в наш быт. Однако к тому времени ее было уже не так легко сыскать — на смену беспокойной беготне по дому пришли ритуалы потише да поскрытнее.

Нигде в доме ее, казалось, не было, и я отправился прямо к отведенной ей комнате — ранее уважаемой как некое личное святилище, но та встретила меня распахнутой настежь дверью и внутренней пустотой. Ступив внутрь комнаты и оглядевшись, я понял, что мисс Пларр здесь не жила — может статься, не пробыла в комнате и минутки. Решив продолжить поиски где-нибудь еще, я развернулся… и столкнулся с ней.

Мисс Пларр молча стояла в дверях, глядя в никуда. И я вдруг мигом утратил свой задор, осознав, что теперь я без спросу вторгся в чужое жилище, и никакие доводы насчет того, что она первая так поступила, не помогут. Впрочем, о наших взаимных прегрешениях ни слова в итоге не было произнесено — достигнув некоего молчаливого взаимопонимания, мы с ней беспомощно дрейфовали в море невысказанных упреков и подозрений. В конце концов мисс Пларр спасла нас обоих — произнеся слова, прибереженные, похоже, для подходящего момента:

— Я говорила с твоей матерью. Мы решили, что нужно подтянуть тебя по трудным предметам. Я тобой займусь.

Я не то кивнул, не то открестился каким-то схожим жестом согласия.

— Что ж, хорошо, — изрекла она. — Начнем завтра.

И удалилась — без излишнего шума, оставив после себя лишь гулкий отзвук слов, повисший в необжитой комнате… пустовавшей, коль скоро мое собственное скромное присутствие окончательно затмила беспросветная тень мисс Пларр.

Грядущие занятия, так или иначе, взаправду могли помочь мне разобраться в самом трудном предмете — в самой мисс Пларр, а особенно — в том, что же за место она заняла в нашей семье.

Уроки стали проходить в помещении, которое мисс Пларр, видимо, выбрала как наиболее подходящее для подобной цели, хотя не каждому такой выбор был бы очевиден: чердак — под самой крышей, в задней части дома, со скошенным потолком, из которого выпирали прогнившие балки. Напоминал он трюм какого-то древнего морского судна, могущего унести нас в неизвестном направлении. Наши тела овевали щупальца хладных сквозняков, находивших себе путь внутрь сквозь перекошенные рамы с извечно дребезжащими листами стёкол. Свет, при котором шли мои занятия, предоставлен был увядающим весенним небом за окном — при малом содействии старой масляной лампы, что мисс Пларр повесила на гвоздь, вбитый в одно из чердачных стропил (до сих пор дивлюсь, где же она раскопала такую древность). В этом оплывшем сиянии я различил в углу ворох старого тряпья, сложенный наподобие подстилки, и близ него — чемодан, с которым мисс Пларр приехала.

Единственной мебелью здесь был низкий стол, что служил мне партой, и невысокий хилый стул — гости из моего раннего детства, видимо, сызнова обнаруженные моей учительницей в ходе многочисленных экспедиций по всему старому дому. Сидя в центре чердака, я внимал затхлой величественности моего окружения.

— В такое место, — утверждала мисс Пларр, — люди приходят, чтобы обрести знание величайшей важности.

И я слушал ее, пока она расхаживала по чердаку в сопровождении гулкого перестука шагов, с указкой в руке, к которой не прилагалась доска, чтобы можно было хоть на что-то указывать: впрочем, и без всякой доски она прочла для меня несколько весьма увлекательных лекций.

Не буду даже пытаться восстановить оригинальные ее речи — просто помню, что мисс Пларр была особо обеспокоена моими знаниями из области истории и географии, притом вскользь поминала иногда философию и физику. Она читала свои лекции по памяти, ни разу не сбиваясь в перечислении бесконечных фактов, коих не смогло предоставить мне традиционное образование. Нить ее рассуждений вилась столь же извилисто, сколь и запутанная траектория ее шагов по холодному полу чердака: ухватить ее — и свободно следовать от одной опорной точки к другой — давалось мне поначалу непросто. Но в конце концов я обрел понимание иных тем ее хаотизированного курса.

К примеру, она возвращалась снова и снова к самым ранним проявлениям человеческой жизни, к миру, опирающемуся лишь на самый примитивный закон, — не считая того, что она загадочно окрестила «внутренностными ритуалами». Спекулятивность изложения она всячески поддерживала: в обсуждении более поздних периодов истории ценила натуралистичность материала прежде моих возрастных рамок — так я узнал о злодеяниях, прославивших царя Персии, о массовой резне вековой давности в Бразилии, об определенных методах казни, практикуемых в разных частях света, от коих официальная история предпочитает стыдливо отвести взгляд.

Иногда мисс Пларр водила указкой по воздуху, будто художник — кистью по холсту, и тогда я знакомился с землями, несшими отпечаток дикости и чуждости. Как правило, то были острова, окутанные туманами и омываемые водами полярных морей, края бесплодных скал, обточенных нестихающими ветрами, необъятные просторы, поглощающие без остатка всякое чувство реальности, помраченные миры, усеянные мертвыми городами, душные пекла джунглей, где сам свет солнца напоминает обволакивающую хлористую слизь.

Увы, вскоре пришла пора, когда уроки мисс Пларр, некогда преисполненные новизны и увлекательности, стали скучными, многократно повторяющими самих себя. Все чаще я ерзал на своем утлом стуле или склонял голову на миниатюрную парту. Однажды ее речь прервалась, она подошла ко мне и вонзила острие указки мне в плечо. Подняв взгляд, я увидел лишь горящие где-то наверху глаза в гнезде черных волос, плавающем в безрадостном свете чердачного окна.

— В таком месте, — прошептала мисс Пларр, — нужно знать, как правильно себя вести.

Острие указки отстранилось, скользнуло по моей шее, и мисс Пларр подошла к окну. Снаружи стоял непроглядный туман — одна из наименее откровенных одежд весны. Пейзаж являлся как сквозь мутную корку льда — галлюцинаторный, весь из еле уловимых намеков. Сама обратившись в размытую фигуру, мисс Пларр смотрела на заоконный теневой мир — и будто прислушивалась к нему.

— Знаешь ли ты, как звучит то, что жалит воздух? — спросила она, зажав перед собой указку и покачивая ей из стороны в сторону.

Я понял, о чем она, — и согласно кивнул. Но дело было не только в том, что она вдруг преуспела как учитель, донеся до меня смысл слов: просто теперь и я слышал этот странный звук, вторгавшийся в тишину чердака. То был далекий звук, скрытый шумом мороси, — будто где-то, над какими-то огромными пространствами, вращались огромные лопасти, будто, рассекая стылые ветра, резко взмахивали чьи-то крылья, будто длинные кнуты хлестали во тьме. Я сам теперь слышал, как звучит то, что жалит воздух, — обретаясь где-то там, за гранью восприятия. Звук становился все громче… и наконец мисс Пларр выронила указку и прижала ладони к ушам.

— На сегодня — достаточно! — вскрикнула она.

И больше — ни на следующий день, ни когда-либо снова в моей жизни — она не провела со мной ни одного урока.