Черная водолазка - Полина Санаева

Настала пора потерянных рукавичек, простуд, катков и наряженных елок. И кого-то у метро уже встречают с санками. Очень завидно.

Выпал первый снег и так исхитрился, что напомнил детство и подарил-таки забытое ощущение обновления, обнуления, принятого решения. Конец метаниям, вступаем в зиму и будем в ней жить. Дышать паром, разглядывать снежинки на рукаве, носить с собой перчатки, бальзам для губ и Strepsils. Очки и коробки с тортами будут запотевать, когда входишь с мороза. Но потом, конечно, оттаивать.

Если мокрую пуховую варежку положить на батарею, то вскоре она покрывается испариной, пух становится белесым и встает дыбом. А как хорошо ее будет потом надеть, перед выходом – сухую, горячую! С полозьев санок натекает лужица, штаны тоже надо сушить, а прежде чем вбежать в подъезд, лучше хорошенько потопать – снег стряхнуть и рабочее напряжение сбросить. Оставить за порогом. Зима.

В детстве я больше всего любила такие зимние дни, когда с утра сходишь к участковому врачу, он тебе скажет: «Больше горячего питья. И приходи через три дня за справкой». То есть болеешь вполне официально, но не так уж мучительно.

И выходишь из поликлиники, снег падает. На улице мало народу, а во дворах вообще никого нет – все в школе, а у тебя впереди целый день, нет, целых три, а если горло останется красным, то и больше – дня свободы. Со сбитым режимом, поздними завтраками, сугробами на подоконниках, бело-белоснежным дневным светом в окна, сиреневыми сумерками и острым чувством свободы, когда можно задремать над книжкой и проснуться уже в темноте.

Только проснуться!

И дождаться маму с работы, и тянуть время, в котором нет никакой подготовки к чему бы то ни было – ни к следующему дню, ни к раннему подъему, ни к контрольной по математике, а есть только таинственное вещество зимнего вечера.

Пока я сидела одна, до последнего не включала свет, мне нравилось смотреть из темной комнаты на черный геометричный силуэт ветки в окне. На фиолетовом фоне неба она образовывала диагональную композицию, как осенью листья, летящие наискосок. И отбрасывала ломаные тени, которые быстро кружились по комнате, если мимо ехала машина.

Потом небо гасло, я шла к выключателю, натыкаясь на угол дивана и остальные углы в комнате. Скоро приходили румяные одноклассники – проведать, рассказать новости и заставить меня записать в дневник «что задали». Последнее мне было глубоко неинтересно.

В ангину на горле я носила шерстяную косыночку, свернутую втрое, к ночи шея начинала чесаться, но косыночку я не снимала – она подтверждала мой болящий статус. Мама приносила молоко с медом, я пила его в постели и читала «Шерлока Холмса» из серии «Библиотека приключений», 54-го года издания. И Ватсон там назывался Уотсоном. С тех пор я люблю вечера, когда на утро никуда не надо идти, и все то в детективах, что не касается поимки преступника. А именно – атмосферу.

В городе мне уже начали продавать Новый год – первые робкие елки зазеленели на рекламных щитах, первые гирлянды деликатно моргают в витринах. И для меня это всегда рано. В долгожданный момент запуска новогодних акций во мне всегда еще осень. И мне с ней трудно проститься.

Надо же еще отпустить лето.

И хочется ехать туда, где точно она, какая положено – золотая и ясная.

– В чем вы там ходите? А можно приехать в пальто? Ну в обычном, осеннем…

Приехать и сразу пойти на звук.

И долго сидеть подальше от торговых моллов – у реки. Она звенит на много высоких голосов и побулькивает на нескольких низких. И тополь шумит, как перкуссия, и пучками бросает желтые листья в бегущую воду, и солнце светит с того берега…

Кажется, на том берегу вообще лето. Кажется, на том берегу всегда красивее – солнце просвечивает деревья насквозь, образует в воздухе прозрачность, и не видно ни стволов, ни стеблей, листья парят в калейдоскопных орнаментах, составляют невесомые силуэты крон.

И засыпаешь там, на своем берегу, пригревшись – на скамейке на солнцепеке, и лицо сгорает и потом румянится и щиплет. 20 ноября.

А просыпаешься, свет уже порозовел, намекает на сумерки, и можно вступать в общение с отдельными закатными лучами. Их рядом два или три, они направлены на разное: на дырявую плетеную мебель – ее не выбрасывают потому, что дырявая она смотрится кинематографично; на лист импортного клена с удлиненными красными листьями; и прямо на камень, об который бьется река и разбрызгивается каждую секунду.

Рядом в тени стоит дерево-айва с очень черной корой, она в другой крайности: сбросила все листья, но удерживает плоды. Стоит голая и нарядная, просится на холст, но я не умею рисовать.

Слышишь утробное кряканье уток, а сквозь один из знакомых лучей пролетает бабочка. Может, это был ее последний день и он заканчивается.

А тебе еще что-то осталось.

Ночью выходишь послушать реку, в темноте у нее другой голос.

У всех в темноте меняются голоса, и будто легче на что-то решиться.

Сидишь, качаешься на качельках, думаешь, сфоткать, что ли, листья на дне бассейна, вспоминаешь Грэма Грина, как лирический герой ночью чистил бассейн, из которого спустили воду… И это было что-то про одиночество.

Река разговаривает ночным голосом, и разговор ладится. И сквозь первозданную темноту, которой так идет лай собаки, с неба вдруг начинают проступать звезды. Они проявляются и на глазах становятся все больше и ярче, как от фильтра «Людвиг» в фоторедакторе.

И вспоминаешь про город, и как трудно жить под небом, на котором нет звезд. Просто не хочется, чтоб оно в принципе пустовало.

И уже знаешь, что осеннее счастье всегда сильней новогоднего, и сколько ни провожай, отпустить эту осень невозможно. Она останется тут, у реки.

Но надо попытаться встретить Новый год. Город заставит.

Вот уже скоро предновогодняя истерика зазвенит в воздухе фальцетом. Возьмет самую высокую ноту – и что-нибудь обязательно разобьется. Елочно-подарочная суетень выходит на финишную прямую. Но чем ближе Новый год, тем медленнее хочется жить. И вещи, которых хочется больше всего, – чем проще, тем недостижимей.