Взлетают голуби - Мелинда Надь Абони

Матушка сегодня выглядит куда моложе, чем обычно, говорит мне Номи, и в самом деле, я поверх кофеварки вижу, как матушка, слегка раскрасневшись, стоит у столика, обращаясь то к фрау Кёхли, то к фрау Фройлер (и что из того, что глаза у матушки ходят туда-сюда?), Номи ставит букеты на витрину с пирожными, просто прелесть, настоящее желтое зарево, говорит она, и мы опять засыпаем в кофеварку молотый кофе, подогреваем молоко, наливаем кипяток в чайные стаканы, проверяем чеки, которые приносят нам Анита и Кристель.

Нередко слышим: кто-то вызывает у кого-то приятное чувство; наверное, ничего не может быть лучше, если кто-то вызывает у тебя приятное чувство без какой-либо видимой причины; в свое время, когда их мужья еще были живы, фрау Кёхли и фрау Фройлер приносили нам гладить мужские рубашки, я еще помню их слова: уж если кто умеет гладить, так это фрау Роза, да и герр Миклош, с его-то толстыми пальцами; сестры всегда приходили вместе, фрау Фройлер тащила корзину с рубашками (она у меня сильнее любого мужчины, говорила о своей младшей сестре фрау Кёхли); младшая сестра, фрау Фройлер, зимой громоздилась на огромную, неуклюжую машину для уборки льда, чтобы привести в порядок местный каток, а летом сидела на вышке под зонтиком, на берегу озера: она служила спасателем на самом большом местном пляже, и никто не рисковал отпускать шуточки насчет ее не то чтобы очень спортивной и не то чтобы очень стройной фигуры, ну да, я как перезрелая груша, со смехом говорила она о себе, но все относились к ней с почтением, зная, какой стремительной умеет быть эта груша, если надо вытащить кого-нибудь из воды; фрау Кёхли же известна в деревне тем, что служит библиотекаршей и что у нее острый язычок; а еще о фрау Кёхли говорят, что во время Второй мировой войны она жила в Базеле и прятала у себя дома беженцев; когда сестры впервые появились у нас в прачечной, фрау Кёхли в своем экстравагантном головном уборе, а фрау Фройлер с коротко стриженными, черными с проседью волосами, у меня сразу возникло ощущение, будто окна нашей прачечной распахнуты настежь – эти две пожилые дамы всегда приносили с собой что-то из внешнего мира: аромат яблок, запах свежескошенной травы, спор, который они только что вели друг с другом или с кем-нибудь из мужей, радость, что скоро снова наступит весна; я надолго запомнила, как фрау Кёхли сказала, что каждый год чувствует приход весны задолго до ее начала, знаешь, весной я становлюсь девчонкой, вот такой же, как ты, сказала она мне, а сестра ее захохотала, ты чего смеешься? – потому что это чистая правда, ответила фрау Фройлер; когда сестры усаживались на табуреточки возле гладильной доски, необычным было не то, что они сидели до тех пор, пока не приходил следующий клиент, а то, что матушка, да и отец тоже шутили с ними так непринужденно, как с ними случалось крайне редко; сегодня, в день открытия кофейни, появление сестер вызывает у меня чувство, будто нет ничего естественней, если я в такой день волнуюсь; это чувство они внушают своей доброжелательностью, и волнение мое обретает спасительное оправдание в сердечности их поздравлений.

МЕНЮ ПО СЛУЧАЮ НАШЕГО ОТКРЫТИЯ: ТЕЛЯЧЬЯ РУЛЬКА С КАРТОФЕЛЕМ ФРИ И МОРКОВЬЮ СЮРПРИЗ-ДЕСЕРТ, —

пишу я на доске, которую выставляю в двенадцать часов за дверь; отец с Драганой все утро режут салат, лук, чеснок, морковь, отец показывает Драгане, как он чистит апельсины и грейпфрут для десерта, мы что, целую армию ждем? – говорит матушка, когда видит, что самая большая кастрюля доверху заполнена рульками, и половины бы с головой хватило; ладно, там посмотрим, говорит отец и оскорбленно прячется за кастрюлей; гнев на милость он меняет лишь тогда, когда мы говорим ему, что рулька – просто объеденье (но матушка, конечно, оказалась права, рульку мы еще долго ели дома на ужин; отец считает, что готовить можно только целыми кастрюлями, пройдут месяцы, пока он начнет немного умерять себя и пока матушка научит его худо-бедно учитывать реальные потребности; к тому же отец считает, что каждый гость должен есть то же, что и он, а если гость не хочет этого делать, то надо ему объяснить, что это – самое вкусное и самое полезное; тостики, бульон, салат – разве это еда? – подобные споры идут у нас каждый день, потому что отец в самом деле считает, что это мы виноваты, если гости заказывают не свежеприготовленные блюда.

Где ты научилась так хорошо писать? – спрашивает Анита, когда мы с ней садимся обедать за столик, друг напротив друга, я как раз жую рульку; ты это серьезно? – спрашиваю я. Конечно, серьезно, отвечает Анита, потому что она-то при всем желании неспособна запоминать иностранные слова. Да уж, Ильди у нас насчет этого собаку съела, вмешивается в разговор Номи, вот мне ну ничего в голову не лезет, хоть каждый раз спрашивай, как писать рульку по-немецки: Haxe или Hakse, нет, правда, говорит Номи; Анита недоверчиво качает головой, для нее есть много трудностей, но уж Haxe она никогда бы не написала через ks; а Кристель, которая как раз сидит на диете и сейчас уныло жует салат (чем выводит из себя отца – которого она, впрочем, предпочитает в упор не видеть, – потому что женщины, постоянно думающие, как бы им стать тощими, раздражают его почти так же, как избалованные домашние собачонки или политики, особенно политики, от которых у нормального человека скулы сводит от зевоты), словом, Кристель говорит, что есть люди с фотографической памятью, может, и у тебя, Ильди, такая память, и она буквы фотографирует, а я вот, добавляет Кристель, я только лица хотела бы запоминать, но уж навсегда! Тут к нам подсаживается Марлис с полными тарелками, желает нам приятного аппетита и принимается за еду, она если не ест, то все время что-то бормочет, а если к ней обратишься, принимается рассказывать про своего жениха, который скоро похитит ее, и тогда она всех нас позовет на свадьбу, жених обещал ей грандиозную свадьбу закатить. Голубоглазая Марлис, размышляю я, живет в каком-то своем мире, она уже несколько лет замужем, у нее двое детей, но ее лишили прав материнства, это мы узнали от Таннеров, бедняжка совсем не в своем уме, говорила о ней фрау Таннер, но работать она умеет; мне было как-то странно слышать, как она называет отца – шеф, и каждое утро, осторожно тронув его за плечо, говорит: шеф, вам придется потом на нас готовить, на жениха моего и на меня!

Ты по-немецки-то знаешь? – спрашивает Анита Драгану, которая сидит немного в стороне и пока еще не произнесла ни слова; Драгана же не спешит с ответом, spreche ich deutsch[13], говорит она через некоторое время, отламывая кусочки хлеба и бросая их в подливку, nicht viel, aber versteht sie alles[14], добавляет Драгана, говоря о себе почему-то в третьем лице, и, вылавливая хлеб, быстро кладет его в рот (я отвожу взгляд, так как терпеть не могу подобные вещи, по-моему, это просто ужасно, когда кто-нибудь крошит в кофе круассан и отправляет в рот размокшие крошки); и тут Драгана вдруг удивляет нас: приподняв стакан с водой, она – по-немецки! – поздравляет нас с открытием: Gluck, für euch, für Erofnung![15]Марлис, ошарашенная, роняет вилку, Glück, а не Gluck! – кричит она, Glück – это шикарная барышня в подвенечном платье, а Gluck – толстая деревенская баба. Мы с Номи немного растерянно улыбаемся, благодарим Драгану за поздравление, а Кристель поднимается, чтобы сварить всем нам кофе, – пора начинать работать.