Одиннадцать видов одиночества - Ричард Йейтс

— Хороший, — приговаривал он. — Хороший. Мне нравится, еще как. — Его рука замерла у низкого выреза, потом скользнула за него и легла невесте на грудь.

— Ральф, я правда люблю тебя, — прошептала она. — Ты ведь знаешь?

Его пальцы сжали ей сосок — на мгновение, — и тут же скользнули прочь. Обет воздержания, привычку последних месяцев, нарушить было уже невозможно.

— Конечно, детка. Я тоже тебя люблю. Ну а теперь — будь хорошей девочкой, выспись как следует, а утром увидимся.

— Нет, Ральф, останься! Пожалуйста!

— Не могу, Грейси, я обещал ребятам. — Он встал и оправил одежду. — Они ждут меня дома.

Вся пылая, она тоже поднялась на ноги, но вопрос, который должен был выразить страстный призыв, прозвучал как сетования недовольной жены:

— Может, они подождут?

— Ты что, сбрендила? — Ральф попятился, глаза его округлились от праведного гнева. Ей придется понять. Если она ведет себя так до свадьбы, что же будет потом? — Нельзя же так! Чтоб ребята сегодня ждали? После всего, что они сделали для меня?

Ральфу никогда еще не доводилось видеть личико Грейс столь немиловидным, как в последующие несколько мгновений. Но она быстро взяла себя в руки и улыбнулась:

— Конечно, дорогой. Ты прав.

Он опять подошел к ней и нежно провел кулаком по ее подбородку — с довольной улыбкой, как муж, восстановленный в очевидных правах.

— Ну вот, дело другое, — сказал он. — Увидимся завтра на Пенсильванском вокзале, ровно в девять. Ладно, Грейси? Да, пока не ушел… — Он подмигнул и похлопал себя по животу. — У меня пиво вот-вот из ушей польется. Можно мне в тубзик?

Когда он вышел из уборной, она ждала его у входной двери, чтобы попрощаться, — стояла, скрестив руки на груди, будто замерзла. Ральф любовно взвесил в руке саквояж и подошел к Грейс.

— Ну что, детка, — проговорил он и поцеловал ее. — Значит, в девять. Не забудь.

Она устало улыбнулась и открыла перед ним дверь.

— Не волнуйся, Ральф, — сказала она. — Увидимся.

Сержант Рис был стройный, молчаливый парень из Теннесси, всегда подтянутый в своей полевой форме; от взводного сержанта мы ждали немного другого. Вскоре мы узнали, что он типичный представитель — едва ли не чистый образец — поколения военных, которые пришли в регулярную армию в тридцатые годы и сформировали кадровый состав крупнейших учебных центров военного времени, но поначалу он очень нас удивлял. Мы были весьма наивны и, наверное, ожидали встретить на этой должности эдакого Виктора Маклаглена[6] — вальяжного, громогласного и сурового, но обаятельного — голливудский типаж. Рис был еще как суров, но никогда не орал на нас, и мы его не любили.

В первый же день он до неузнаваемости исковеркал наши фамилии. Мы все были из Нью-Йорка, и фамилии у большинства были непростые, но в битве с ними Рис потерпел постыдное поражение. Его тонкие черты мучительно кривились, когда он зачитывал список, а усики нервно дергались с каждым слогом.

— Дэ… Дэ-э-э… Алис… — бормотал он.

— Здесь, — отозвался Даллессандро, и почти с каждой фамилией повторялась та же история.

В какой-то момент, после неравной схватки с фамилиями Шахта, Скольо и Сищовица, сержанту попался Смит.

— Ого, Смит! — проговорил он, поднимая глаза от списка; на лице его медленно расцветала неприятная улыбочка. — Как тебя угораздило затесаться к этим гориллам?

Смешно не было никому. Наконец он закончил перекличку и зажал планшет под мышкой.

— Меня зовут сержант Рис, я замкомандира вашего взвода. Это значит: я вам приказываю — вы подчиняетесь. — Он окинул нас долгим оценивающим взглядом. — Взво-о-од! — гаркнул он так, что диафрагма подпрыгнула от напряжения. — Смирр-на! — и принялся нас тиранить.

К концу первого же дня он утвердился в нашем общем сознании как «тупица и чертов южанин» — по выражению Даллессандро; таковым он оставался для нас еще долго. Справедливости ради стоит сказать, что мы, вероятно, тоже производили не лучшее впечатление. Нам всем было по восемнадцать — целый взвод бестолковых городских пацанов, совершенно не желающих напрягаться, проходя курс молодого бойца. Наверное, апатия — черта довольно необычная для мальчишек в таком возрасте и уж точно крайне неприятная, — но на дворе стоял 1944-й, война ни для кого не была новостью, и некоторый цинизм считался хорошим тоном. Если ты с готовностью кидаешься во все тяготы армейской жизни, значит ты желторотый юнец и не понимаешь всей серьезности дела. Прослыть таковым никто не рвался. В глубине души многим хотелось битвы или по крайней мере славы и наград, но внешне все мы держались как бесстыжие маленькие циники. Пытаться сделать из нас солдат — та еще была работенка, и основная тяжесть ее легла именно на Риса.

Конечно, об этой стороне дела мы первое время даже не задумывались. Мы знали одно: он дерет нас во все щели, — и мы его ненавидели. Лейтенанта, пухленького юнца студенческого вида, мы видели очень редко: заглядывая к нам время от времени, он все толковал, что, если мы будем идти ему навстречу, он тоже пойдет навстречу нам, потому что это командная игра, как бейсбол. Ротного командира мы видели еще реже (даже не помню, как он выглядел, помню только очки). Зато Рис был всегда рядом — спокойный, высокомерный: ни слова не проронит, разве только отдавая приказы, не улыбнется, разве только мучая нас. Глядя на положение в других взводах, мы замечали, что наш сержант строг не в меру: например, он разработал собственные правила раздачи воды.

Дело было летом. Лагерь беззащитно распластался под знойными лучами техасского солнца. Дожить до заката и не потерять сознание нам помогали только соляные таблетки; полевая форма у всех покрывалась белыми разводами от соленого пота, и нам всегда хотелось пить, но запасы питьевой воды пополнялись из источника, который находился на расстоянии нескольких миль, поэтому воду было приказано экономить. Сержанты в большинстве своем сами страдали от жажды и не слишком следили за выполнением этого приказа, но Рис все принимал близко к сердцу.

— Вы можете ничего не усвоить из солдатчины, — говаривал он, — но экономить воду я вас научу.

Вода хранилась в мешках Листера[7], похожих на холщовое вымя. Их вешали вдоль дорог, на определенном расстоянии друг от друга, и, хотя вода в них была теплой и едкой от химикатов, едва ли не лучшее время утром и днем составляли короткие перерывы, во время которых нам разрешали наполнить фляги. В большинстве взводов на мешок Листера просто набрасывались всей толпой, тянули за маленькие стальные соски, весело толкались и плескались, пока он не повисал сморщенной тряпкой, а в пыли под ним не расплывалось темное пятно никому не нужной влаги. Не так было заведено у нас. Рис считал, что полфляги взрослому мужчине вполне достаточно, и стоял возле мешка, угрюмо наблюдая за нами, подпуская по очереди, по два человека. Если кто-то держал флягу под струей слишком долго, Рис прерывал раздачу, заставлял нарушителя выйти из очереди и говорил: «Выливай. До конца».