Все утра мира - Паскаль Киньяр

И все это время господин Маре являлся по ночам к хижине и, приникнув ухом к дощатой стенке, слушал молчание.

Однажды днем Туанетта и Люк Парду приехали в Версаль, дабы поговорить с господином Маре, игравшим там в это время: Мадлен де Сент-Коломб заболела оспой и лежала в сильном жару. Опасались, как бы она не умерла. Один из гвардейцев сообщил господину Первому музыканту, что его ждет на улице какая-то Туанетта.

Марен Маре вышел к ней весьма недовольный, весь в кружевах, в туфлях на высоких каблуках с красно-золотыми бантами. Вид у него был крайне озадаченный. Все еще держа в руке записку, он первым делом объявил, что никуда не поедет. Потом осведомился о возрасте Мадлен. Она родилась в тот год, когда умер король. Следовательно, нынче ей было тридцать девять лет; Туанетта сказала Марену, что ее старшей сестре непереносима мысль встретить свое сорокалетие старой девой. Однако муж Туанетты, господин Парду-младший, считал, что Мадлен попросту свихнулась. Сперва она принялась есть хлеб из отрубей, затем наотрез отказалась от мяса. Теперь женщина, сменившая Гиньотту, кормила ее с ложки. Господин де Сент-Коломб вбил себе в голову, что нужно давать больной персиковый сироп, дабы спасти ее от смерти. Эту причуду он унаследовал от жены. Когда Туанетта произнесла имя господина де Сент-Коломба, Марен Маре прикрыл рукою глаза. Но Мадлен не могла проглотить ни капли, ее рвало. Господа из Пор-Руаяля уверяли, будто оспа приводит людей к святости и затворнической жизни в монастыре, однако Мадлен де Сент-Коломб объявила, что истинная святость – это служение ее отцу, а наилучший монастырь – его хижина на берегу Бьевра, и выше этого ей уже ничего не удостоиться. Что же до обезображенного лица, то, по ее словам, хуже, чем было, все равно некуда: она, мол, и без того усохла как щепка и страшна как смертный грех; недаром же любовник бросил ее, ибо ее груди, когда она исхудала от тоски, сделались не больше ореха. Она не желала исповедаться, хотя здесь вряд ли сказывалось влияние господина де Бюра или господина Лансело. Но она все еще была набожной. Многие годы она ходила молиться в часовню. Она поднималась на кафедру, глядела оттуда на хоры, на ступени алтаря, садилась за орган. Она говорила, что посвящает эту музыку Богу.

Господин Маре осведомился о самочувствии господина де Сент-Коломба. Туанетта едко ответила, что отец здоров, но что он отказывается играть пьесу под названием «Мечтательница». Еще шесть месяцев назад Мадлен полола траву и сажала цветы в саду. Теперь у нее даже не хватало сил дойти до часовни. А в те дни, когда она могла держаться на ногах, она непременно желала сама прислуживать отцу во время обеда и, то ли из духа смирения, то ли из отвращения к самой мысли о еде, стояла, подобно служанке, у него за спиною. Господин Парду уверял, что Мадлен рассказывала его жене, как она по ночам жжет себе руки горячим свечным воском. Она даже показывала ей ожоги на плечах. Она перестала спать – впрочем, в этом она походила на отца. И ее отец смотрел ночами, как она бродит в лунном свете вокруг курятника или молится на коленях прямо в траве.

Туанетте все же удалось переубедить Марена Маре. Она привезла его в дом господина де Сент-Коломба, предупредив отца, так чтобы им не пришлось встретиться. В комнате, куда он вошел, стоял затхлый дух нечистого белья.

– Какие на вас великолепные банты, сударь! Но вы очень растолстели, – сказала Мадлен де Сент-Коломб.

Он ничего не ответил; придвинув к ее постели табурет, он сел на него, но тот оказался слишком низок. Тогда он встал и в сильном замешательстве неловко оперся на спинку кровати. Мадлен сочла, что его голубые атласные штаны слишком тесны: при каждом движении они туго обтягивали зад, подчеркивали жирные складки живота и выпуклость члена. Она сказала:

– Благодарю вас за то, что приехали из Версаля. Мне бы хотелось послушать, как вы играете ту пьесу, что некогда сочинили для меня, а потом опубликовали.

Он предположил, что речь, вероятно, идет о «Мечтательнице». Она посмотрела прямо ему в глаза и ответила:

– Да. И вы знаете почему.

Он смолк и понурил голову. Потом внезапно обратился к Туанетте, прося ее сходить за виолою Мадлен.

– У вас так запали глаза и щеки! И руки ваши так исхудали! – испуганно промолвил он, когда Туанетта вышла из комнаты.

– Весьма деликатно с вашей стороны заметить это.

– И голос стал ниже, чем прежде.

– Зато ваш звучит дискантом.

– Возможно, вас снедает какая-нибудь печаль? Вы так осунулись.

– О нет, в последнее время никаких печалей у меня не было.

Марен Маре снял руки с одеяла и, отойдя от кровати, прислонился к стене, в тени оконной портьеры. Он спросил совсем тихо:

– Вы сердитесь на меня?

– Да, Марен.

– То, как я обошелся с вами, все еще внушает вам ненависть ко мне?

– О, не только к вам одному, сударь! Я возненавидела также и самое себя. Я презираю себя за то, что вся высохла сперва от любви к вам, а после от печальных воспоминаний. Взгляните на меня – остались одни кости, совсем как у Дидоны.[12]

Марен Маре засмеялся и подошел к постели. Он сказал, что никогда не находил ее толстой; ему помнится, он и прежде мог обхватить ее ногу всего двумя пальцами.

– Вы очень остроумны, – ответила она. – Подумать только, мне так хотелось стать вашею женой!

И мадемуазель де Сент-Коломб вдруг сбросила с себя одеяло. Господин Маре так резко отшатнулся, что перевязь альковной занавеси распустилась и упала. Мадлен подобрала рубашку, чтобы сойти с постели, и он увидел ее обнаженные ноги и лоно. Она встала босиком на каменный пол, охнув от усилия, схватила подол рубашки и показала, а затем всунула его в руки Марену Маре со словами:

– Любовь, которую ты мне выказывал, была не толще этой вот подпушки.

– Ты лжешь!

Они умолкли. Потом она тронула высохшими пальцами запястье Марена Маре под пышными кружевами и сказала:

– Сыграй, прошу тебя.

Она попыталась взобраться на постель, но та была слишком высока. Он помог ей, подтолкнув в тощие ягодицы. Она почти ничего не весила. Он взял виолу у вошедшей Туанетты. Туанетта подняла перевязь алькова, вернула ее на место и оставила их. Он начал играть «Мечтательницу», но Мадлен остановила его, велев взять более медленный темп. Он начал снова. Она смотрела на него блестящими от жара глазами. Она не опускала их. Не отрывала взгляда от его тела, приникшего к инструменту.

Она задыхалась. Она подошла вплотную к окну. Сквозь тусклое оконное стекло она разглядела Марена Маре, который подсаживал в карету ее сестру. Вот и сам он поставил на откидную ступеньку ногу в красно-золотом башмаке, протиснулся внутрь, захлопнул раззолоченную дверцу. Вечерело. Босиком она подошла к столу и, взяв подсвечник, принялась рыться в сундуке с одеждой; потом, обессилев, встала на четвереньки. Наконец она извлекла из-под кучи платьев желтый сапожок, не сгоревший, но сильно опаленный. Опершись на груду одежды, цепляясь другой рукою за стену, она с трудом поднялась на ноги и вернулась к постели, держа подсвечник и сапожок. Поставила тот и другой на столик у изголовья. Она так тяжело дышала, словно использовала почти весь воздух, отпущенный ей для жизни. Она невнятно бормотала.