Все утра мира - Паскаль Киньяр

– Он не пожелал стать сапожником.

Она твердила и твердила эту фразу. Потом прислонилась спиною к деревянному бортику кровати с ее высоким тюфяком. Вытянула длинный шнурок из желтого сапожка и поставила его обратно, рядом со свечой. Медленно и старательно завязала скользящую петлю. Выпрямившись, придвинула к себе табурет, на который сел было Марен Маре. Поставила табурет под ближайшей к окну балкой, взобралась на него, держась за альковную занавесь, с усилием обмотала шнур пять или шесть раз вокруг толстого сидевшего в дереве гвоздя, сунула голову в петлю и потуже затянула ее. Ей никак не удавалось опрокинуть табурет. Она долго извивалась всем телом, отталкивая его, пока он не упал. Когда ее ноги оказались в пустоте, она исторгла крик; крупная дрожь сотрясла ей колени.

Все утра мира уходят безвозвратно. Прошли долгие годы. Вставая с постели, господин де Сент-Коломб гладил рукою картину господина Вожена и надевал рубашку. Затем он шел прибирать свою хижину. Теперь это был глубокий старик. Он ухаживал также за цветами и кустами, что посадила его старшая дочь, до того как повесилась. Потом он разводил огонь в камине и грел молоко. Он размачивал в нем хлеб на плоской тарелке из грубого фаянса.

Господин Маре так и не видел господина де Сент-Коломба с того самого дня, как учитель застал его врасплох под хижиной, чихающего и промокшего насквозь. Но господин Маре хорошо помнил, что господин де Сент-Коломб знает такие мелодии, каких ему не довелось слышать, тогда как прекраснее их не было ничего на свете. Иногда, пробуждаясь по ночам, он перебирал в памяти названия, которые за много лет до того нашептала ему Мадлен, взяв слово не разглашать тайну: «Скорбный плач», «Адские муки», «Тень Энея», «Ладья Харона», и сердце его сжималось от тоски при мысли, что он так и проживет жизнь, ни разу не услышав их. Никогда господин де Сент-Коломб не опубликует ни свои собственные сочинения, ни то, что ему преподали его учителя. Господин Маре страдал, думая о том, как все эти творения канут в небытие по смерти господина де Сент-Коломба. Он не знал, как сложится его жизнь, что сулит ему будущее. Он хотел услышать эту музыку, пока не стало слишком поздно.

Все чаще покидал он Версаль. Шел ли дождь, сыпал ли снег, он отправлялся по ночам к Бьевру. И, как в давние времена, привязывал своего коня у мостков для стирки белья возле дороги, ведущей в Жуй, чтобы никто не услышал его ржания, а сам шагал дальше по грязной дороге и, обогнув стену у воды, пробирался под мокрую хижину.

Однако господин де Сент-Коломб никогда не исполнял те заветные мелодии; он играл лишь такие пьесы, какие были хорошо известны господину Маре. По правде говоря, теперь он и играл-то не столь уж часто. Звуки виолы перемежались долгими минутами тишины, во время которых он иногда говорил сам с собою. В течение трех лет почти каждую ночь господин Маре наведывался к хижине, спрашивая себя: «Может быть, он сыграет эти мелодии нынче вечером? Не эта ли ночь лучше всего подходит для них?»

И вот пришел наконец год 1689-й, и ввечеру двадцать третьего дня, когда стоял трескучий мороз, земля оледенела, а ветер безжалостно резал глаза и уши, господин Маре добрался на коне до мостков. В черном, без единого облачка небе ярко сияла луна. «О, сколь чиста эта ночь! – сказал себе господин Маре. – Воздух так прозрачен, от небес веет таким холодом и вечностью, луна так безупречно округла. И как ясно слышится звон подков моего коня о мерзлую землю. Быть может, нынче это наконец сбудется».

Он забрался под хижину, зябко кутаясь в черный плащ. Мороз был так силен, что ему пришлось надеть под плащ шубу из бараньего меха. И все же сидеть было холодно. Даже член его застыл и съежился.

Он начал подслушивать. Ухо, прижатое к ледяной стене, ломило от стужи. Сент-Коломб развлекался, делая пиццикато на пустых струнах своей виолы. Потом несколько раз провел по ним смычком, исторгнув долгие меланхоличнее звуки. Временами, как это часто с ним бывало, он принимался говорить. И говорил и играл он бессвязно, то и дело прерываясь. И игра его казалась теперь старчески небрежной и унылой. Господин Маре приник к щели между досками, пытаясь разгадать смысл слов, что бормотал господин де Сент-Коломб. Но он ничего не понял. До него доносились только обрывки речи, лишенные всякого смысла, – «персиковый сироп… суденышко…» Потом господин де Сент-Коломб заиграл «Чакону» Дюбуа, которую некогда исполнял в концертах вместе с дочерьми. Господин Маре узнал главную ее тему. Наконец пьеса закончилась, величественная, прекрасная. И тогда он услышал горестный вздох, вслед за чем господин де Сент-Коломб тихо и жалобно произнес:

– Ах, я обращаюсь лишь к теням, которые слишком состарились, чтобы приходить сюда! Ах, если бы в мире сыскался, кроме меня, хоть один живой человек, способный судить о моей музыке! Мы бы побеседовали с ним! Я бы доверил ему эту музыку и смог бы спокойно умереть!

Тогда господин Маре, весь дрожа от стужи, также испустил тяжкий вздох. И, еще раз вздохнув, робко постучался в дверь хижины.

– Кто это там вздыхает в ночной тиши?

– Тот, кто бежит дворцов и ищет музыку.

Господин де Сент-Коломб сразу понял, о ком идет речь, и возрадовался. Наклонясь вперед, он толкнул дверь кончиком смычка, и та приотворилась. Узкая полоска света, падавшая из щели, была тусклее сияния полной луны, которая озаряла скорчившегося у порога Марена Маре. Господин де Сент-Коломб подался к двери и вопросил:

– Чего же вы ищете в музыке, сударь?

– Я ищу в ней горестный плач и сожаления.

Тогда хозяин встал на ноги и, дрожа, широко распахнул дверь хижины. Церемонным поклоном он приветствовал вошедшего господина Маре. Сперва оба они молчали. Потом господин де Сент-Коломб опустился на свой табурет и сказал Марену Маре:

– Садитесь!

Господин Маре сел, не снимая меховой шубы. Так они и сидели некоторое время, в смущении и бездействии.

– Сударь, могу я попросить вас дать мне последний урок? – спросил, наконец решившись, Марен Маре.

– Сударь, могу ли я попытаться дать вам мой первый урок? – глухим голосом возразил ему господин де Сент-Коломб.

Господин Маре склонил голову. Господин де Сент-Коломб кашлянул и объявил, что хочет кое-что сказать. Он говорил отрывисто, перемежая речь вздохами:

– Это очень трудно, сударь. Музыка нам дана просто для выражения того, что не может выразить слово. В этом смысле она не вполне человечна. Уразумели ли вы наконец, что она не годна для королей?

– Я уразумел, что она годна для Бога.

– И вы заблуждаетесь, ибо Господь говорит.

– Тогда для слуха людского?

– То, о чем я не могу сказать, не годится и для слуха, сударь.

– Значит, для золота?

– Нет, ибо в золоте нет ничего слышимого.

– Для славы?

– Нет. Ибо восхваляются одни лишь имена.