Все утра мира - Паскаль Киньяр

– Сударь, что такое инструмент?! Инструмент – это еще не музыка. Этих денег вам хватит на покупку цирковой лошади, чтобы гарцевать перед королем.

Мадлен рыдала, пряча лицо в рукав и пытаясь подняться с колен. Все ее тело содрогалось от плача. Так она и стояла на коленях, в слезах, между двумя мужчинами.

– Прислушайтесь, сударь, к рыданиям, что исторгает горе у моей дочери: они куда ближе к музыке, нежели ваши гаммы. Покиньте навсегда здешние места, сударь, вы родились фигляром. Вы сможете ловко жонглировать тарелками, вы никогда не потеряете равновесия на канате, но как музыкант вы полное ничтожество. По размеру дарования вас можно сравнить разве что со сливою или даже с жуком. Отправляйтесь же играть в Версаль, а еще лучше на Новый мост, где прохожие будут вам швырять монеты на выпивку.

И господин де Сент-Коломб покинул залу, с грохотом захлопнув за собою дверь. Господин Маре тоже бросился за порог, во двор, чтобы уйти прочь. Двери хлопали одна за другою.

Мадлен поспешила следом за юношей, догнала его уже за воротами. Дождь кончился. Девушка положила руки на плечи Марену. Тот плакал.

– Я сама обучу вас всему, что преподал мне отец, – сказала она.

– Ваш отец – злобный безумец! – вскричал юноша.

– О нет.

Она молча покачала головой и повторила:

– Нет.

Она увидела слезы, что текли по его щекам, и вытерла одну слезинку. Она заметила руки Марена, эти обнаженные, без перчаток, руки тянулись к ней, на них вновь закапал дождь. Она протянула ему свои. Их пальцы соприкоснулись, и оба вздрогнули. Потом они теснее сплели пальцы, прильнули друг к другу телами, прижались губами. И поцеловались.

Отныне Марен Маре являлся в дом тайком от господина де Сент-Коломба. Мадлен показывала ему на своей виоле все изощренные приемы игры, которым научил ее отец. Стоя перед юношей, она заставляла его множество раз повторять одно и то же, по-своему располагая ему пальцы на грифе, выдвигая инструмент вперед для лучшего звучания, поправляя локоть и плечо руки, держащей смычок. При этом они неизбежно касались друг друга. Потом она отдалась ему, и они любились в укромных уголках дома или в тени сада. Иногда они прокрадывались к шелковице и, затаившись под хижиною Сент-Коломба, слушали, какие новые фиоритуры он изобрел, насколько выросло его мастерство и каким аккордам он нынче отдает предпочтение.

Летом 1676 года, когда господину Маре исполнилось двадцать лет, он объявил мадемуазель де Сент-Коломб, что его приняли ко двору в качестве «музыканта при короле». Они находились в саду; Мадлен подталкивала юношу к старой шелковице, к дощатой хижине, сидевшей на низкой развилке. Сама она уже научила его всему, что умела.

Но вот однажды, когда Марен Маре прятался под домиком, разразилась гроза, и он, продрогнув, несколько раз прегромко чихнул. Господин де Сент-Коломб вышел под дождь, увидел юношу, сидевшего на мокрой земле, подбородком в колени, и принялся пинать его ногами, клича своих слуг. Насажав ему синяков на икрах и коленях, он схватил его за шиворот, выволок из-под дерева и приказал лакею сбегать за хлыстом. Но тут вмешалась Мадлен де Сент-Коломб. Она объявила отцу, что любит Марена, и мало-помалу успокоила его. Грозовые тучи прошли так же быстро, как и налетели; они вынесли в сад холщовые кресла и уселись в них.

– Я не желаю больше видеть вас у себя, сударь. Предупреждаю последний раз, – объявил Сент-Коломб.

– Больше вы меня здесь не увидите.

– Намерены ли вы жениться на моей старшей дочери?

– Пока я еще не могу вам этого обещать.

– Туанетта ушла к мастеру и вернется не скоро, – отвернувшись, сказала Мадлен.

Она присела на скошенную траву рядом с Мареном Маре, прислонясь спиною к креслу отца. Трава уже почти высохла, и в воздухе сильно запахло сеном. Сент-Коломб устремил взор на зеленую кромку леса за рекой. Мадлен взглянула на руку Марена, что медленно подползала к ней. Его пальцы коснулись ее груди, потом соскользнули к животу. Девушка вздрогнула и сжала колени. Господин де Сент-Коломб не мог их видеть. Он продолжал говорить:

– Не знаю, месье, соглашусь ли выдать за вас дочь. Вы уже, без сомнения, приискали себе тепленькое местечко. Вы живете во дворце, королю нравятся мелодии, коими вы сопровождаете его утехи. На мой же вкус, нет никакой разницы, занимаешься ли ты своим искусством в роскошных каменных палатах или в дощатой хижине на шелковице. Для меня существует нечто большее, чем искусство, большее, чем пальцы и уши, большее, чем музыкальные инвенции: это жизнь, исполненная страстного чувства.

– Это вы-то ведете жизнь, исполненную страстного чувства? – в унисон воскликнули Мадлен и Марен, удивленно взглянув на старого музыканта.

– Вы, сударь, нравитесь видимому королю. Мне же это никак не подходит. Поверьте мне, я ищу понравиться, с помощью моих пальцев, тому, кого никто не видит.

– Вы изъясняетесь загадками, сударь. Боюсь, что никогда не уразумею, что вы имеете в виду.

– Вот потому-то я и не захотел, чтобы вы сопровождали меня на моем тернистом пути, на этой дороге, заросшей травою, усеянной каменьями. Я принадлежу могилам. Вы же публикуете свои ловкие сочиненьица, щедро уснащая их украденными у меня фиоритурами, и вам невдомек, что это не более чем восьмушки и половинки на нотной бумаге!

Марен Маре вынул платок, чтобы стереть следы крови с губ.

Внезапно он нагнулся к своему учителю:

– Сударь, я давно уже хочу задать вам один вопрос.

– Да?

– Отчего вы сами не публикуете сочиненную вами музыку?

– О дети мои, да разве я сочиняю?! Я в жизни своей ничего не придумал сам. Я просто выражаю то, что дарят мне река, водяная ряска, дорожная полынь, букашки и гусеницы, вспоминая притом забытое имя, былые услады.

– Но разве в болотной ряске и гусеницах есть музыка?

– Когда я провожу смычком по струнам, я все равно что рассекаю им мое кровоточащее сердце. Мои занятия – всего лишь строгий уклад жизни, в которой нет места безделью и пустым забавам. Я исполняю не музыку. Я исполняю мою судьбу.

Настали смутные времена; с одной стороны, были неспокойны Вольнодумцы, с другой – пустились в бегство господа из Пор-Руаяля. Они давно уже намеревались купить остров близ Америки и поселиться там, подобно пуританам, преследуемым за свои убеждения. Господин де Сент-Коломб сохранил дружеские связи с господином де Бюром. Господин Кустель утверждал, будто Уединившиеся простирали свое смирение до того, что предпочли обращение «сударь» самому слову «святой». На улице Сен-Доминик-д'Анфер дети также величали друг друга «сударь» и на «вы». Временами один из этих господ присылал за Сент-Коломбом карету, с просьбою играть на похоронах или же на вечерней службе во время Страстной недели. В такие дни господин де Сент-Коломб невольно вспоминал свою супругу, обстоятельства, предварившие ее кончину. В душе его по-прежнему жила любовь, которую ничто не могло поколебать. И ему казалось, что он все так же остро ощущает ту любовь, то одиночество, ту ночь, тот холод. Однажды на Страстной неделе, сопроводив игрою на виоле вечернюю службу в часовне особняка госпожи де Пон-Карре, он собрал ноты и приготовился уходить. Он сидел на соломенном стуле в узком боковом проходе. Виола, убранная в чехол, стояла рядом с ним. Органист и две монашки исполняли новую, незнакомую ему мелодию, которую он нашел прекрасной. Он взглянул направо: она сидела подле него. Он склонил голову. Она улыбнулась ему, слегка приподняла руку; на сей раз она носила черные митенки и кольца.