Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества - Майя Заболотнова

Моя дочь Луизетта была двумя годами старше, и я, представляя себе, как страдает бедная Пелагея, немедленно кидалась обнимать мою девочку, словно пытаясь защитить ее от чего-то дурного, что представало пред моим мысленным взором.

Я получила от Ивана новое письмо, где он рассказывал о том, что творится в поместье, о новых чудачествах матери и, конечно, о своей девочке: «Моя собственная восьмилетняя дочь говорит: «Я никому не верю и никого не люблю, потому что меня никто не любит»». Я не могла представить себе ребенка, который мог сказать такое, и надеялась, что, попав ко мне, став мне родной дочерью, она изменится, и сердце ее будет отогрето. С нетерпением я ждала, когда смогу увидеть дочь Ивана, и вот, наконец, они прибыли.

Пелагея была похожа на своего отца – такая же светловолосая, с ясными голубыми глазами и довольно высокая для своих восьми лет. Я почти не смогла побыть с ней в первый вечер – девочка, утомившись с дороги, засыпала на ходу, и ее отправили в приготовленную для нее комнату. Я осталась наедине с Иваном, который принялся рассказывать о своем путешествии.

– Как я рад, мой ангел, что ты согласилась взять ее к себе. Если бы ты видела, что за дом, в котором жила моя дочь… Maman все так же жестока и совершает все более странные поступки. Недавно она узнала, что холера передается по воздуху, и повелела сделать себе устройство, чтобы она могла все видеть, а воздухом не дышать. Так ей сделали стеклянный колпак, вроде киота для иконы, и в нем носят на прогулки.

Иван комично всплеснул руками, а я не выдержала и рассмеялась, представив себе эту тучную суровую женщину на носилках под стеклом.

– Крепостные стонут под ее властью. Хочет – казнит, хочет – милует, и никто ей не указ. Люто сечет за всякую провинность, а если нет, так и того не лучше. Слуги у нее – я видел сам – одеты в специальную форму, повторяющую костюмы служащих государственных департаментов, и называет она их по фамилиям министров. Дошло до того, что уже и друзья ее боятся к ней заезжать. Перед имением ее – два флага с гербами, и, когда она не в духе, их спускают. Издалека видать, можно ли сегодня к матушке в гости пожаловать или лучше поворачивать коней… И в такой-то обстановке росла моя дочь!

– Как жаль, что ты не забрал ее раньше! – воскликнула я.

– Ох, мне больно даже думать об этом… Она ведь била ее хуже крепостных, вымещала свою злобу за то, что потеряла надо мной и моим братом власть. Так только она и может свою власть проявить, боится, что если будет в ней хоть одно доброе чувство – ее тут же перестанут бояться, а значит, и слушать. Да только и я, и Николай давно уж покинули ее дом вопреки ее воле, вопреки страху, что она внушала нам с детства, а теперь и последнее – Пелагею – забрал я из-под ее власти. Я верю, что ты, мой ангел, будешь заботиться о ней куда лучше, чем эта женщина, что приходится ей родной бабкой. В твоем сердце, любовь моя, доброты столько, что хватит отогреть целый свет.

В глазах его появилась знакомая мне светлая печаль, но он сдержал себя.

– Однако уже поздно, душа моя, и ты устала, да и я хочу отдохнуть после долгого путешествия, – он поднялся и, пожелав мне спокойной ночи, отправился в комнату, где жил прежде.

Я едва дождалась утра, чтобы самой познакомиться со своей воспитанницей и познакомить ее с Луизеттой, но оказалось, что девочка совершенно не говорит по-французски – это было весьма странно для меня, я полагала, что всякий ребенок из дворянской семьи, пусть и незаконнорожденный, должен получить приличное воспитание и образование. Сама я говорила на ее родном языке вполне неплохо – сказывались уроки, что давал мне Иван, – но Пелагея все же дичилась, почти не говорила ни со мной, ни с Луи, зато к отцу жалась и ластилась, точно котенок. Я понимала, что девочка настрадалась, и решила дать ей время привыкнуть к нашей семье.

Ивану же казалось, что общение с дочерью не так важно. Нехотя он отвечал на ее торопливые слова, обращенные к нему, – говорила девочка со множеством ошибок и так быстро, что я едва могла понять ее, – и затем вновь обращался ко мне или Луи. Эти двое вновь принялись выезжать на охоту, подолгу пропадая в лесах, я же решила большую часть времени посвятить девочке.

Пригласив модистку, я заказала моей воспитаннице несколько платьев взамен тех ужасных крестьянских лохмотьев, в которые она была одета, когда приехала, и стала заниматься с ней французским. Луизетта могла сказать по-русски лишь несколько фраз, однако я и ее приглашала на эти уроки, так что вскоре девочки перестали смотреть друг на друга, как два волчонка, и понемногу начали общаться.

Пелагея оказалась весьма одаренным ребенком – налету схватывая все, что я объясняла ей, она быстро выучилась самым необходимым французским словам. Первое, что она выучилась говорить, – это вопрос о том, где ее отец, и мы слышали это постоянно:

– Оù est mon père? – спрашивала она у меня, у Луи, у Луизетты, у всякого, кого встречала. – Оù est mon père?

Манеры ее, поначалу приводившие в ужас даже нашу прислугу, тоже быстро выправились. Сказалось, видимо, и общение с Луизеттой – Пелагея невольно брала пример с названной старшей сестры, а воспитанию Луизетты с самого начала уделялось огромное внимание. Для Пелагеи я также наняла учителя, мсье Вилье, который, приходя дважды в неделю, принялся обучать ее грамоте, письму и счету – прежде ее не учили, кажется, ничему, и это приводило меня в крайнее расстройство. Поначалу Пелагея занималась с крайней неохотой, но затем, поняв, как важны ее успехи для отца, принялась учиться с рвением, какого от нее никто не ожидал. Она бесконечно готова была выполнять одни и те же задания, складывать и вычитать цифры, выводить пером на бумаге слова… Поначалу с письмом дела ее шли не очень, перо рвало бумагу, и девочка, заливаясь слезами, могла скомкать лист и швырнуть его через всю комнату. Выдержки у нее не было совершенно, однако мсье Вилье был терпелив, и в отличие от большинства учителей никогда не брался за розги – я особенно просила его никогда, никогда не бить девочку и не повышать на нее голос, – и лишь говорил ей:

– Мадмуазель, старайтесь лучше, подумайте, как обрадуется вашим успехам ваш отец!

Это всегда действовало. Я даже начала думать, что, верно, бабушка говорила Пелагее, что отец отказался от нее, уехав во Францию, потому что она недостаточно хороша, и теперь девочка всячески старается заслужить его любовь.

Иногда, глядя, как мои девочки вместе играют в саду, как угрюмое и дикое поначалу лицо моей русской дочери озаряет улыбка, как она смеется – впервые за те месяцы, что прошли с ее отъезда из России – я была почти счастлива.

Но все же я видела, как девочка тоскует по отцу. Я не могла заменить ей родителей, а Иван, который теперь снимал дом в получасе езды от нас, виделся с дочерью очень редко. Приезжая к нам, он первым делом шел поздороваться с девочкой, задавал ей несколько вопросов, интересовался ее успехами, рассеянно гладил по голове, а затем вновь обращался ко мне – спрашивал о моих делах, читал вслух, просто рассказывал что-нибудь забавное.

Мне по-прежнему было приятно его общество, я охотно разговаривала с ним – все же, нельзя не признать, в компании мужа мне было скучновато, и, как метко и ядовито заметила моя подруга Жорж Санд, он был «скучным, как ночной колпак», а Иван всегда находил, чем развлечь меня. Периодически я устраивала музыкальные вечера, на которых пела сама или просила сыграть кого-нибудь из моих гостей – вечера эти пользовались большой популярностью среди наших друзей. У нас бывали Сен-Санс, Гуно, Глинка, Лист, Берлиоз, Мерейбер, Клара и Роберт Шуман, Альфред де Мюссе, Оноре де Бальзак и многие другие. Но порой мне хотелось просто тихих разговоров за чашкой кофе, и Иван как никто другой понимал меня и разделял мои чувства.