И пала тьма - Джеймс Клеменс

Затем Дарт заново вымыла руки и пристально осмотрела свое отражение в воде. Девочки, которая утром поднималась в птичник, больше не существовало, она растворилась во тьме вместе с растерзанным телом мастера Виллета.

Она глянула на пол, где ее изнасиловали. Она сюда никогда не вернется.

Ее взгляд переметнулся на Щена, который смирно сидел и ждал. С ним тоже произошло превращение, и он обрел тайну. Теперь она еще меньше понимала, кто он, но зато знала, что друг защитил ее.

Пока этого достаточно.

Хотя ее мучила боль там, где не достанет никакая щетка, девочка убрала ведро и метлу и разворошила новый стожок сена. Птичник наполнился свежими запахами лета. Дарт постаралась уложить сено так, чтобы весь пол был прикрыт.

Когда она закончила уборку, западные окна потемнели, а от солнца осталась тонкая, едва светящаяся полоска. Дольше скрываться в птичнике уже нельзя.

Дарт подошла к двери и решительно потянула за ручку. Свет факела на площадке ослепил ее. Она заморгала, и тут снизу донесся звонкий радостный смех.

Ей он показался слишком резким, и от него сразу разболелась голова.

В трапезной уже накрыли столы для ужина. Никто не вспомнил о девочке на чердаке, никто не скучал по Дарт.

Она начала спускаться по лестнице. Каждый шаг приносил боль, напоминая ей о том, о чем ей меньше всего хотелось бы думать.

Но ведь кто-то подсказал мастеру Виллету, что она в птичнике одна-одинешенька.

Дарт захлестнуло чувство еще более темное, чем злоба. Кто бы это ни был, он заплатит сполна. Сорняк, который растет во дворе, ее тезка, тоже умеет отращивать шипы. И их не замечают, пока они не впились в плоть.

— Ко мне, Щен, — тихо позвала Дарт. — Ко мне.

— Здесь не так уж и плохо, если не считать мух.

Тилар рассматривал то, что считалось его обедом. Похлебка из хрящей и жира привлекла целую тучу насекомых. Заплесневелый хлеб был испечен скорее из глины, чем из муки. Но ему доводилось обедать и хуже. Тилар обмакнул «хлеб» в «суп», надеясь, что ломоть все-таки размокнет и появится надежда его прожевать. Черви решили использовать хлеб в качестве плавсредства и теперь поспешно карабкались на борт плота.

— А как насчет этого? — кисло спросил он и отряхнул корку от извивающихся червей.

— Против них ничего не имею. Благодаря червям можно утверждать, что суп с мясом.

Тилар впился зубами в ломоть и украдкой бросил взгляд на раздетого догола, со следами кнута на спине оборванца. Его впихнули в камеру этим утром. Невысокий, на целую голову ниже Тилара, новый обитатель камеры состоял только из кожи да костей. И бороды. Он накинулся на еду, как голодный зверь. Седина в рыжей бороде выдавала возраст, но тело его выглядело еще крепким. Тилар рассудил, что новичок примерно на десяток лет старше его.

Узник заметил обращенный на него взгляд.

— Роггер, — представился он, не отрываясь от миски.

— Тилар.

— И как получилось, что рыцарь теней в тюрьме?

Роггер поднял три пальца и ткнул ими в висок, намекая на татуировку Тилара.

— Говорят, что я убил бога.

Роггер подавился полупрожеванным хрящом.

— Так это ты!

Тилар перевел взгляд на зарешеченное окошко под самым потолком. Он сидел здесь уже семь дней, и до сих пор к нему никто не заглядывал.

— Теперь понимаю, почему в коридорах так много стражников, — продолжал Роггер. Он буквально зарылся лицом в миску и в паузах между словами сплевывал кости. — Я заметил даже пару мытарей крови: с ног до головы вывалялись в дерьме и воняют на всю округу.

Тилар кивнул. Мытарей крови мазали черной божественной желчью, мягким содержимым кишечника. Подобное благословение позволяло им одним прикосновением пальца отнимать любую Милость у человека или предмета. Сюда их прислали, чтобы присматривать за ним, на случай если он попытается прибегнуть к темным Милостям для побега. Зачем они задержались здесь, оставалось непонятным, ибо когда Тилара в оковах привезли в тюрьму, они провели руками по всему его телу. Если бы у него имелись какие-то скрытые Милости, они бы исчезли уже тогда.

Тем не менее Тилар прекрасно понимал всеобщую тревогу. Хотя бродячих богов изредка и убивали, но никогда еще смерть не настигала никого из великой сотни. Вот стражники и старались исключить малейшую возможность повтора подобной трагедии.

Роггер выкашлял из горла застрявший комок и кивнул.

— Сдается мне, на этом проклятом острове собрали всех хулителей богов.

— Так ты — хулитель? Что ты вытворил?

Тот рассмеялся:

— Меня поймали, когда я пытался пробраться во дворец старого доброго Бальжера. Хотел чуточку подчистить сокровищницу этого мерзавца.

— В Обманной Лощине? — переспросил с поднятыми бровями Тилар.

Бальжер был одним из семи богов, что делили меж собой Первую землю. Его царство, Обманная Лощина, граничило со Срединным Разделом и вплотную подходило к диким окраинным землям, где обитали бродячие боги, а люди жили в полном беззаконии. За Лощиной ходила слава пристанища убийц, пиратов и любителей легкой наживы. И худшим из ее обитателей был сам Бальжер, он получил известность в равной мере за дебоширство и за жестокость. Он походил на бродячего бога больше, чем любой другой из оседлой сотни, а по сравнению с его царством Пант казался оплотом цивилизации.

Тилар с удивлением посмотрел на собеседника: редкий вор отважится красть из кладовой бога.

— И все бы получилось, — добавил Роггер, — если бы служанка не пришла вдруг, чтобы поставить на хранение банку осененной божественной Милостью мочи.

— Банку? Ты имеешь в виду репистолу? — В голосе бывшего рыцаря звучало потрясение. В сосудах-репистолах хранили гуморальные жидкости богов, бесценные святыни, доступ к которым имели только приближенные слуги.

Роггер кивнул и снова засмеялся, тряся бородой:

— Судя по всему, старикану Бальжеру с трудом удается проспать до утра сухим.

— И тебя поймали?

Не отрываясь от трапезы, Роггер наклонился и выставил правую ягодицу. На ней красовалось давно выжженное клеймо:

Надпись была на старолиттикском.

— Вор, — прочел он вслух. — Но я не понимаю, как ты оказался в темнице на Летних островах, в тысяче переходов от Лощины?

Роггер наконец покончил с едой и осторожно откинулся на стену, скорчив гримасу от боли в исполосованной кнутом спине.

— Надо думать, из-за тебя.

— Из-за меня?