Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин - Андрей Добров

– Затем, что я собираюсь написать об этом странном убийстве в «Русских ведомостях»!

Рудников надолго задумался, а потом наконец махнул рукой:

– Ладно. Оформим. Отправим.

Я хотел было попросить его собрать сведения о подобных случаях – если они имели место быть на Хитровке, но подумал, что сейчас Рудников на меня очень зол. И мою просьбу не исполнит ни в каком виде. А потому распрощался со всеми, взял Шаляпина под руку, и мы с ним сначала покинули «Утюг», а потом и Хитровку.

В молчании поднимались мы по переулку, пока не достигли освещенного фонарями перекрестка. Шаляпин был устал и подавлен. Наконец мы остановились, чтобы распрощаться.

– Ну что, Федор Иванович, дал я вам пищу для работы над образом? – спросил я поникшего певца.

– Как вам сказать… – задумчиво откликнулся Шаляпин.

– Разве Акулины не было достаточно?

– Акулины? Нет, Владимир Алексеевич, я вам безусловно очень благодарен за этот поход, право, давно я не видел столько страданий и нищеты в одном месте… Но Акулина… Как бы вам сказать… Не совсем тот человек, что мне нужен.

– Почему?

– Да, она, безусловно, детоубийца, но…

Мы медленно шагали по улице и проходившие мимо прилично одетые люди с недоумением смотрели на нашу беседующую пару.

– Но для нее убийство ребенка – событие совсем ничего не значащее. Она как будто и не страдает. Все ее эти заламывания рук и слезы – просто пьяная игра. Нет! Не чувствую я в ее душе ни единого движения!

Слова Шаляпина меня немного задели.

– Ну что же, – заметил я. – Простите, что не – угодил.

– Угодили! Угодили, Владимир Алексеевич! – горячо сказал Шаляпин. – Ведь вот это второе убийство, свидетелями которого мы стали, – это же настоящая тайна! И тайна, которая как раз имеет отношение к моей работе! Вы же сами поняли – мальчика убил не кто-то из его круга! Нет! Это работа врача! Человека, получившего медицинское образование!

Я даже остановился.

– Откуда вы взяли?

– Но это же ясно как белый день! – воскликнул певец. – Связки удалены опытной рукой. Да и удар нанесен – точно в сердце!

– Ну! – возразил я. – На Хитровке много таких вот – опытных, что могут прямо в сердце!

– А рисунок? – спросил с жаром Шаляпин. – Там изображен человек в цилиндре.

– Или в шляпе, – перебил я его.

– С тростью – как у вас.

– С палкой. Как у калек.

Шаляпин поджал губы и кивнул.

– Отдайте мне этот рисунок, – попросил он.

– Зачем?

– Я снесу его Коровину, моему другу-художнику. У него острый взгляд – он способен заметить в рисунке то, что мы упустили.

Я вынул картонку из кармана и передал ее Шаляпину.

– Только поставьте меня в известность, если ваш друг что-то тут разберет.

– Хорошо.

– Да, кстати! Ваш портсигар!

Шаляпин с благодарностью принял обратно свое драгоценное имущество, потом назвал мне адрес флигеля, который он снимал на Долгоруковской улице, мы пожали друг другу руки, и он, поймав извозчика, уехал.

Каково же было мое удивление утром следующего дня, когда я, раскрыв «Русский листок», обнаружил в нем напечатанную петитом небольшую заметку о вчерашнем убийстве Пашки Щегла с припиской, что московская полиция по горячим следам раскрыла это дело, арестовав… Блоху! Рудников недолго думая схватил первого попавшегося под руку! В досаде я швырнул газету на пол! Получилось, что я сам послал человека в тюрьму, будучи уверен в его невиновности, но не приняв во внимание безыскусность хитровского правосудия! К тому же арест Блохи мог сильно повредить моей репутации на Хитровке – если раньше я вполне без опаски ходил в эти трущобы, то теперь доверие ко мне местных обитателей было подорвано – кто раскроется мне, человеку, из-за которого могут арестовать и послать по Владимирскому тракту? Если вчера убийство мальчика было для меня печальным, но в принципе рядовым событием, не имеющим лично до меня никакого отношения, то теперь все изменилось. Над чашкой кофе я поклялся разобраться с этим делом и найти настоящего убийцу! Ужо я покажу этому Рудникову, что такое настоящая полицейская работа!

Правда, выпив кофе и поразмыслив, я пришел к выводу, что, возможно, поторопился с клятвами, поскольку обещать – одно, а вот выполнить такое обещание – совсем другое дело. Да и мой образ жизни в последнее время сильно изменился – я уже не был молод и не пускался в бесшабашные авантюры, как в молодости, предпочитая их скорее описывать, нежели переживать взаправду. К тому же, думал я, разве не висит над каждым обитателем Хитровки этот дамоклов меч каторги – пусть и без вины? Разве не знал я десятков подобных случаев, когда с наполовину обритой головой в Сибирь шли люди, преступлений не совершавших вовсе? Вся вина которых состояла только в том, что они оказались в неподходящем месте в неподходящее время, да еще и среди неподходящих людей, которые, однако, обладали властью хватать и не пущать? Разве и все мы, честно признаться, не чувствуем иногда своими макушками острие этого дамоклова меча, висящего над каждым? Я сел работать над своими записками, но дело не шло. Мне все время вспоминался жалкий шарманщик Блоха. И как я послал его в лапы Рудникова с моей визитной карточкой в кармане.

Поняв, наконец, что в работе своей я не имею никакого продвижения, я оделся и вышел пройтись. Я задумчиво шел по тротуару, уложенному в три ряда квадратной серой плиткой, рассеянно поглядывая на кривоватые, но часто натыканные по краю, приземистые бетонные тумбы для привязывания лошадей, на булыжную широкую мостовую, давно нуждающуюся в переукладке. Я рассеянно глядел на знакомые вывески, не читая их. Мимо иногда медленно проезжали извозчики с пустыми экипажами, притормаживая напротив и ожидающе поглядывая из-под своих приземистых цилиндров, как правило, обмотанных поверх тульи разноцветными шарфами, – не захочет ли барин прокатиться. Почти по центру улицы иногда проезжали тяжело груженные телеги, развозившие товары в магазины. Далеко впереди на перекрестке проплыла коробка трамвая. Было прохладно, но дождя не ожидалось. В иной день я бы шел быстро, разминая ноги, радуясь самой способности вот так быстро, энергично идти, выбивая искры кованым концом своей трости из плит и камней. Но не сегодня, нет. Возможно, я слишком все драматизирую, и Блохе в тюрьме будет даже лучше – все-таки не надо работать. Да и кормежка может быть намного лучше, чем в «Утюге». Да и по части общества – не так уж и много изменений произошло в его круге общения… Да-с… Не пора ли стряхнуть с себя это оцепенение, вернуться домой, надеть фрак и отправиться в редакцию «Русских ведомостей», в этот чинный и сухой террариум «профессорской» газеты. Узнать последние новости, а потом спуститься в типографию к верстальщикам и наборщикам – с ними я чувствовал себя намного свободней и пользовался у них любовью и уважением. Примостившись у корректорского шаткого стола, я бы почитал свежие гранки материалов коллег, глядишь, и снова засвербило бы в душе от желания вскочить в поезд и помчаться прочь из города – туда, в жизнь, в степь или горы, к другим – бесхитростным и открытым людям, которых в современном городе и не найдешь! Полежать ночью у костра на старых овчинах, послушать их песни и рассказы… Купить билет на «Самолет» и, опершись о борт парохода, вытирая с лица брызги волжской воды из-под огромного колеса, вспомнить, как вел вдоль этих берегов расшивы вместе с бурлаками, вспомнить их песню: