Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин - Андрей Добров

– Рафинада нет, – сказал он, ставя на край стола стаканы.

– И так спасибо, Володя, – ответил Зиновьев и передал стакан с блюдечком мне.

– А ботаник?

Патологоанатом отпустил кивком своего ассистента.

– Ботаник… Итак, что мы видим? Некто, несомненно, образованный медик, очень экономно вскрывает гортань и удаляет большую часть правой голосовой связки. Зачем?

– Зачем?

– Это странно. С полной определенностью я мог бы ответить на этот вопрос, имей я вырезанную часть мышцы. Такие резекции делают при раковой опухоли, когда одна из связок повреждена. Но эти операции производятся редко – увы, современная наука не всегда может различить обыкновенный ларингит, который можно вылечить медикаментозно, и раннюю стадию опухоли, когда ее удаление еще может как-то помочь больному.

– Так, значит, у него была опухоль?

– Возможно, – кивнул головой Зиновьев. – Я знаете, не специалист в этой области. Минутку!

Он встал и вынул две книги из шкафа. Энергично пролистав страницы, доктор недолго читал свой справочный материал, потом захлопнул книгу и взялся за вторую.

– Странно, – сказал он наконец. – Оба автора в голос утверждают, что опухоль гортани, как правило, поражает людей во взрослом возрасте. А у нас – почти ребенок. Лет шестнадцати.

Он снова погрузился в кресло, не обращая внимания на чай.

– Доктор, – позвал я, отхлебнув из своего стакана. – А нить зачем?

– Нить? – переспросил он рассеянно. – Ах, нить! Похоже, что он надеялся на регенерацию. Но это странный метод…

– В чем странный?

– Вы же видели – как иногда натягивают веревки и пускают по ним хмель или плющ.

– Конечно.

– Мне кажется, ваш хирург сшил края связки нитью, надеясь, что они начнут регенерировать, восстанавливаться. И что мышца по этой нити как по направляющей нарастет, образуя новую связку.

– А это возможно?

– Вряд ли. Есть, конечно, такая вещь, как нарастание грануляционной ткани…

– Что это?

– «Дикое мясо» – слышали? Иногда на месте ранки вдруг вырастает такая мясная шишка.

– Да-да…

– На самом деле это соединительная ткань – грануляционная. Но в нашем случае она появиться не может – речь идет о внутренних органах. Кроме того, грануляционная ткань совсем не может заменить мышцу: она – суть производное кровеносных сосудов, рыхлая поначалу. А с течением времени становится высохшей и неэластичной. Нет. Отбросим идею «дикого мяса». Ваш хирург надеялся на регенерацию мышцы, что странно, поскольку регенерирует кожа, волосы и ногти. А вот мышцы… Нет, никогда не слышал и нигде не читал.

Я допил свой стакан и поставил его на край – стола.

– Хотите еще?

– Нет, спасибо. Доктор, так, значит, это априори невозможный эксперимент?

Зиновьев пожал плечами:

– В науке все возможно. Все наше столетие – сплошной прогресс в медицине. Правда, много и чепухи – как эти истории с туберкулином или летеоном. Но заявлять определенно, что регенерация человеческих мышц невозможна только потому, что до сих пор никто не смог ее добиться – нет, я не рискну. Тем более что…

Он вскочил и начал рыться в одном из ящиков своего стола. Потом достал тонкую папку и просмотрел газетные вырезки на иностранных языках.

– Да… Похоже. Тут есть один немецкий врач, который предлагал в прошлом году испытать слабые электрические токи для стимулирования регенерации человеческих тканей. Если ваш хирург на деле применял электричество, то мы могли и не заметить ожогов от электродов, поскольку напряжение тока должно быть минимальным… Впрочем…

– Доктор?

– Я сомневаюсь, что он использовал эту технологию.

– Почему?

– Потому что это, – Зиновьев ткнул пальцем в вырезку, – газетный фельетон. Разгромный. Но написанный явно специалистом – я и вырезал его только потому, что тут много занятных, но чисто медицинских шуток, непонятных профанам.

Он сунул папку обратно в ящик стола и с грохотом задвинул его внутрь.

– А скажите, Павел Семенович, – спросил я. – Мог бы этот самый врач не только провести операцию, но и зарезать мальчика?

– Вы имеете в виду рану от ножа?

– Да.

Зиновьев пожал плечами:

– Удар нанесен точно. Но так же точно может нанести удар, например, мясник с бойни. Или военный. К тому же зачем было убивать пациента, на котором ты собрался провести эксперимент?

Я возразил:

– Мальчик, похоже, сбежал от своего мучителя. И не собирался возвращаться обратно. Он мог опознать хирурга.

– Пожалуй, – протянул патологоанатом, – пожалуй, в этом есть резон… Но, простите, я не могу поверить, чтобы хирург-экспериментатор, человек, похоже, незаурядного ума и большой аккуратности, вдруг опустился до убийства. Убийство – это для разбойников. Интеллигентный человек… Я не верю!

Я усмехнулся и встал. Сердечно попрощавшись и выразив всю степень своей благодарности за помощь, я покинул это печальное место торжества науки над безмолвной смертью.

Небо совсем затянуло низкими плотными тучами, когда я подъехал к флигелю на улице, в котором жил Шаляпин. Поднявшись по узкой скрипучей лестнице на антресоли, я постучался в дверь и, дождавшись приглашения, вошел. Хотя день был уже в самом разгаре, певец определенно только что проснулся. Он сидел, сонно моргая, в потертом кожаном кресле, кутаясь в коричневый, не первой свежести халат. Несколько пустых винных бутылок под столом свидетельствовали о вчерашних посиделках. В комнате стоял дух загашенных папирос и немытых тарелок, которыми был уставлен круглый стол. Заметив, что я принюхиваюсь, Шаляпин вяло махнул рукой.

– Простите, Владимир Алексеевич, я редко проветриваю – боюсь сквозняков.

Его великолепный голос при этом был сипловат.

Я бодро заметил, что вид холостяцкого жилища будит во мне приятные ностальгические воспоминания, и сел на предложенный табурет.

– Скоро придет Коровин, – сказал Федор Иванович, посмотрев на часы. – Будем исследовать тот рисунок. Вы… Вы видели тело?

Я, насколько возможно коротко, пересказал ему события в морге и выводы доктора Зиновьева. Шаляпин внимательно слушал, дымя папиросой и сбрасывая пепел в полную окурков бронзовую пепельницу в виде лежащей на боку обнаженной нимфы, обнимающей чашу. Когда я дошел до перерезанной связки, Шаляпин непроизвольно взялся за горло и не отпускал руку до конца рассказа, болезненно морщась, – было видно, что подробности доставляли ему почти физические страдания и слушает он с плохо скрываемым страданием.