Хроника царствования Николя I - Патрик Рамбо

По возвращении Государя с этой говорильни газеты продемонстрировали нам жизнерадостного, победоносного Николя I, с ног до головы усыпанного лаврами, хотя на самом деле ему пришлось выслушать немало укоров, поскольку вместо того, чтобы заполнять провал своего долга, он углублял его, расточая щедрые дары, призванные помочь самым зажиточным стать еще богаче. Его честили мотом, слепцом, пагубно влияющим на жизнь соседних держав, где на него уже начали коситься с опаской, боясь, что дурной пример увязания в долгах окажется заразительным. Что бы он, Наш Чудотворный Повелитель, ни говорил для успокоения подданных, по сути, никакой отсрочки на оздоровление занедуживших финансов он не добился; однако ему было достаточно заявить обратное, и все поверили. По правде говоря, он там сводил другие, личные счеты, нашел иных противников, которых надлежало приручить или стереть в порошок. Среди последних фигурировал достославный герцог де Вильпен, Государь лелеял мечту обратить его в коврик у постели, чтобы всякое утро беспощадно попирать стопой, тем самым начиная день с правильной ноги. Или с помощью закрытого королевского рескрипта (пресловутого lettre de cachet) бросить его в темницу Венсенского замка, отреставрированного и укрепленного, — пусть сгинет там навсегда!

Все разделяло этих двоих. Мсье герцог был высоким хорошо сложенным мужчиной с крупным носом, с прядями преждевременно поседевших волос в густой шевелюре, с лицом, какого не забудешь, увидев хотя бы раз: в нем строгость сочеталась с учтивостью, серьезность — с юмором; в его чертах (как, впрочем, и во всем облике) явственно выражались душевная тонкость, ум и особенно благородство. Такому впечатлению в равной степени соответствовали манеры: непринужденность, легко передающаяся другим, хороший вкус того рода, что приобретается только в избранных кругах и в высшем свете, а в придачу естественный дар слова, красочного, жестковато-язвительного, но неизменно вежливого, отмеченного чувством благородной меры; речь герцога пленяла живостью, приятной легкостью, он мог все, что угодно, выразить ясно и определенно, чтобы быть понятым, да плюс ко всему этот человек хотел и умел никогда не казаться умнее собеседников — всех, кроме, разумеется, Его Величества, в котором он тоже видел свою полную противоположность.

Когда Наш Кипучий Лидер еще рыл каблуком землю у врат Дворца в нетерпении броситься на его приступ, когда он ни о чем не мог думать, кроме трона, куда намеревался воссесть, ему чудились вокруг сплошные козни, опасные, а то и смертельные, он захлебывался желчью при мысли о тех, кто норовит помешать его возвышению. Тут-то ему и представили герцога в качестве самого вероятного соперника: тот имел повадку наследного принца, предпочитал тонкие яства гамбургерам, поэмы мсье Борхеса калифорнийским телесериалам, а артистов — политикам, коих находил смертельными занудами. С той минуты каждый жест, всякое слово герцога раздражали Нашего Смятенного Венценосца до печеночных колик. Он не мог вынести, что ростом и красноречием мсье герцог походил на того самого мсье де Ламартина, одновременно поэта и государственного деятеля, впрочем весьма далекого от политики, который в 1848 году в парижской Ратуше, шестьдесят часов не смыкая глаз, притом не имея иного оружия, кроме пары пистолетов за поясом, один усмирил опасный мятеж. Государь также нашел несносной произнесенную мсье герцогом речь против американской экспедиции, задуманной, чтобы раздавить багдадского халифа (оратор считал ее губительной для некоторых народов и чреватой долговременными тяжкими последствиями). Предвидя, что фанфаронские обещания Джонни Уолкера Буша грозят обернуться бедствием, герцог воспел старушку Европу и уничтожающе раскритиковал Техас, за что делегаты всех стран мира рукоплескали ему стоя.

В те времена через своих людей, внедренных в важнейшие министерства, Наш Принц-претендент проведал о подковерной интриге, призванной его очернить. Он тотчас открыл душу барону Паскуа, бывшему тогда в отставке, но ранее вхожему в мерзкие закулисные потемки предыдущих царствований и на практике освоившему все обманные приемы политического фехтования, все ложные выпады и уловки. И действительно, в самых темных государственных закоулках имел хождение список, где фигурировали имена недостойных людей, державших за границей, от греха подальше, крупные суммы весьма сомнительного происхождения. Там рядком разместились промышленники, финансисты, высшие чины полиции и крупные госчиновники, начальство шпионских ведомств, преуспевающие актеры и политики, выходцы из самых разных кланов. Его Величество фигурировал в сем неблаговидном списке аж дважды под прозрачными псевдонимами. Не мешкая, он обвинил в оговоре своего блистательного соперника, ибо никого иного не мог представить зачинщиком этой аферы: «Он за все заплатит! Час настал! Узнает, почем фунт лиха!» Но барон Паскуа, вероятно, посоветовал ему выждать, пусть, мол, вредоносный плод клеветы сам созреет, сгниет, да и лопнет при ясном свете дня, явив миру потаенных манипуляторов. По его совету лишь через два года, перед самой коронацией, Его Величество обратился с серьезной жалобой в суд, тем самым нанеся герцогу фатальный удар и навсегда убрав его со своего пути.

А в чем, собственно, был виновен мсье герцог?

Когда некий человек, сохранивший свое имя и облик в тайне, подложил пресловутый список в его почту, герцог пробежал бумагу взглядом и, дойдя до жирно выделенного имени Его Величества, улыбнулся — да, если бы справедливость этого обвинения была доказана, главного претендента на трон выкинули бы за дверь. Но требовались серьезные подтверждения. Осмотрительный герцог приватно, в стороне от чьих-либо ушей и глаз, имел беседу с папашей Рондо, которому он некогда, служа камергером при дворе короля Ширака, давал кое-какие секретные поручения. Рондо, офицер высокого ранга, будучи отменным профессионалом, отличился на Балканах, ловя военных преступников, и во Франции, тайно выслеживая террористов, но в штатском облачении он выглядел более чем заурядно. Когда герцог поручил ему проверить подлинность сведений из ужасного листка, папаша Рондо почуял, что ввязывается не в свое дело. Все расплывалось в тумане, тем паче что он равно плохо разбирался как в информатике, так и в денежных аферах. Он не понимал ничего, а потому фиксировал все без разбора. Это был тот редчайший случай, когда тайный агент, не отсеивая труху от ценных сведений, отмечал все, что другие ему поведают или покажут. Он не брал примера с полковника Бланко, шефа шпионов в Испании, который, сидя в конспиративной квартире на Пуэрта дель Соль за столом со стеклянной крышкой, записывал на ней свои ежедневные встречи с агентами, а каждый вечер перед уходом стирал все тряпкой. Нет, папаша Рондо свято хранил свои кое-как зашифрованные записи и черновики. Оттуда, если верить свидетельствам из вторых рук, явствовало, что именно герцог интриговал, чтобы низвергнуть Наше Восходящее Величество, но действовал он по указанию короля Ширака. Когда все эти секретные каракули были извлечены на свет, герцога обвинили в том, что он-то и составил злополучный перечень. Услышав такое, он воздел очи горе и, вне себя от возмущения, возгласил, что никогда в жизни не опустился бы до подобных методов борьбы.

В первые же дни царствования случилось так, что герцог, возвращаясь после краткого отдыха в Андалузии, где ему вздумалось погреться под южным солнцем, вспоминал стихи Гарсия Лорки: