Больница неизлечимо помешанных - Томазо Гарцони

один миг подавляют все благороднейшие силы души. Этого предмета прекрасно коснулся святой Амвросий в книге «О посте», говоря: Напившись пьяны, рассуждают о воздержности, и когда всякий исчисляет свои сражения, пьяный хвалится доблестными деяниями; вином напитанный и сном расслабленный, не ведает умом, что языком глаголет.[139] [6] Поэтому разумно в «Декрете», в разделе тридцать девятом, записаны сии полезнейшие слова: Чуждо мудрецу участие в пирах, возлияниях и пьянстве.[140] [7] И наш поэт Данте воздает отменные хвалы первому Сатурнову веку, когда люди не ходили в погребок откупорить бочонок, но поспешали к ручью напиться свежей воды из пригоршни, такими словами:

Начальный век, как золото, светил,

И голод желудями услаждался,

И нектар жажде каждый ключ струил.[141]

[8] Блажен был бы наш век, будь он украшен такою воздержностью, как тот! [9] Но дело обстоит так, что не найдешь никого, кроме упившихся сорок,[142] что трещат каждая как пятьдесят, когда начнет действовать Лиэева влага.

[10] Единственный пример из современности — Маргуте из Бинаско[143] — наполняет смехом всю вселенную, ибо, выпив три стакана муската, он не тревожится насчет Вакха, скачет, отпустив мозгу поводья, и с первой почтой прибывает в Кукканью, тотчас пускается соперничать с королем Панигоне[144] и выглядит лучшим сотоварищем на свете; но когда верначча доходит до маковки, тут уж он, как менада, кружится по дому и в каждом углу учиняет столь великое разорение, будто Баярд[145] сбросил узду, и никто не в силах постоять против такого неистового зверя.

[11] Иной раз, однако, он бывает забавой и утехой для общества, как в ту ночь, когда он, спьяна идя в постель, взглянул на луну и, думая, что это река, сказал друзьям и приятелям: «Держите меня, сделайте милость, — как бы мне не утонуть в этой реке!»

[12] Среди древних были весьма порицаемы скифы и фракийцы,[146] потому что величайшая слава, им принадлежавшая, основывалась на их готовности пить допьяна.

[13] Поэтому Гораций о них пишет:

Сражаться чашей, данной для радости, —

Фракийский норов.[147]

[14] И Аристотель в порицание сиракузянам пишет,[148] что иной раз по девяносто дней напролет они пребывали в тяготах ежедневного пьянства, почитая это занятие славным и благородным. [15] О Тиберии Нероне писали, что он паче всех прочих был столь усерден в пьянстве, что из-за этого получил позорные прозванья: вместо Тиберия — Биберий, вместо Клавдия — Калдий, вместо Нерона — Мерон.[149] [16] Но кто не знает, сколь великое зло — опьянение, пусть прочтет лишь описание Вакха,[150] созданное поэтами, чтобы оно раз и навсегда обличило его заблуждение; ведь Вакх изображается в виде ребенка, поскольку охмелевшие теряют рассудок и разум, и в виде женщины, поскольку охмелевшие неспособны на мужеские поступки; изображается он раздетым и нагим, поскольку охмелевшим нельзя доверять того, что хочешь сохранить в тайне; влекомым в колеснице, поскольку в охмелевших обнаруживается удивительная неустойчивость и переменчивость; с плющевым венцом на челе, ибо как плющ разрушает стены, так охмелевшие весьма наклонны ко всякому роду разрушения.

[17] Сказанного довольно об этом племени помешанных, над чьей палатой в Больнице выставлен эмблемою бог Абстемий[151], покровитель и защитник всех опьянелых; посему мы обращаемся к нему с нижеследующей молитвой ради его услуги и приязни:

Молитва к богу Абстемию

за помешанных винопийц

[1] С немногими словами, но с тем большею пылкостью я прихожу в столь великой нужде к тебе, о презритель Лиэя, противник Вакха, супостат Либера, смертный враг Бромия, и прошу тебя ради той доблести, которою ты добился, чтобы локрийцы считали, что упиваться вином — проступок, достойный смертной казни, и дал софисту Мосху и Аполлонию Тианскому[152] мысли, столь чуждые и далекие от винопития, больше всякой болезни ненавидя фигалийцев,[153] не умевших жить иначе как в кабаке, чтобы ты защитил от безумного влечения тех, кто хочет упиваться вином целый день. [2] И, если ты даруешь им эту милость, мы обещаем ныне подвесить пред твоим изображением бочоночек отменной закинфской риболлы в знак исцеления, которое ты даруешь этой безумной ватаге, нуждающейся более в разуме, чем в вине. [3] Пребывай в мире и помоги тем, кому твоя помощь необходима.

Рассуждение VI

О помешанных беспамятных и слабоумных[154]

[1] Среди новейших врачей Джован Фернеллио Амбиано, определяя существо слабоумия, говорит так: Слабоумие есть такой упадок и отнятие воображения или ума, что пораженные и угнетенные им от рождения едва научаются говорить из-за скудости ума, и прибавляет: к этому разряду принадлежит шаткость и утрата памяти.[155] [2] Утрата памяти отличает тот род помешанных, которых мы обыкновенно называем беспамятными или же слабоумными. [3] Их легко узнать по таким приметам: речь их несвязна, они не обладают ни малейшей искрой размышления, чем свидетельствуется истинность мнения, высказанного Галеном во вступлении к книге «О школах»: Память укрепляется прилежным и частым размышлением.[156] [4] Несомненно, что это помешательство может происходить от природного изъяна или от некоего чрезвычайного случая в зрелом возрасте, как всему свету свидетельствуют примеры, приводимые разными авторами.

[5] Среди прочих Целий, говоря о потерявших память вследствие какого-нибудь происшествия, называет Мессалу Корвина,[157] несравненного оратора своего времени, за два года до смерти утратившего память настолько, что не был способен связать четыре слова на одну тему, чтобы они производили удовлетворительное впечатление в душе и в уме слушателя. [6] То же, пишет Бибакул, приключилось с беневентцем Орбилием, которого Марк Туллий назвал драчливым[158] наставником своих учеников. [7] Среди тех, кто был бесплоден памятью от природы, Цицерон приводит в пример Куриона старшего, столь ею скудного, что иной раз в суде забывал, в чем состоит рассматриваемое дело. [8] Сенека пишет о Кальвизии Сабине, что он был от природы наделен столь шаткой памятью, что забывал то имя Улисса, то Ахилла, то Приама, хотя прежде удерживал их в уме. [9] Достопримечательное безрассудство Кореба, сына Мигдона фригийца, касающееся памяти, расславлено Лукианом и Евстафием: он силился счесть несметные волны моря, хотя от природы не умел считать дальше пяти. [10] В качестве последнего примера: Плиний сказывает, что фракийцы были столь тупого ума и зыбкой памяти, что не умели сосчитать больше четырех. [11] Об Аттике, сыне