Питомник - Полина Дашкова

Илья Никитич, морщась от боли, попытался вытянуть больнуюногу, но не смог. Коленка ныла нестерпимо. Надо было кончать эту бодягу,отпускать несчастных бомжей. Убийца вышел из подъезда не позже половины второгоночи. На то, чтобы распотрошить сундук с нитками, ему понадобилось минут пятнадцать.Потом он исчез, а бомжи явились к помойке только на рассвете. Прошло не меньшетрех часов. Никакие они не свидетели.

— У-у! — протяжно взвыла Симка. — Смерти моей хочешь?

— Ну, давай, Симка, колись, утомила! — крикнул участковый,приблизив лицо к перепуганной бомжихе.

Симка тряслась как в лихорадке, без спросу вытянула еще однусигарету из пачки, цапнула со стола зажигалку, стала быстро, жадно затягиватьсяи громко охать при каждом выдохе. Рюрик опять ушел в себя, в свою песню. Онпокачивался, урчал басом и напоминал огромного, облезлого, задумчивого котяру.

— Ох, грехи наши тяжкие, ох, не могу, — простонала Симка, —год-то какой жуткий, если цифры перевернуть вверх ногами, знаете, чтополучится? Три шестерки, знак нечистого. Вот это он и был, собственной поганойперсоной!

— Кто? — хором спросили участковый и Бородин.

— Огненный зверь, — прошептала Симка.

— Слушай, ты издеваешься, да? — вкрадчиво поинтересовалсяучастковый.

Бородин молча отбил пальцами дробь по столу.

— Я, как увидела его, сразу поняла, он за невинной душойпришел. Женщина из сороковой квартиры, добрая такая, тихая, вот, туфли мне своиотдала, — Сима вытянула ногу и повертела носком вполне приличной кожаной туфлисветло-коричневого цвета, — а когда я на лестнице ночевала, она мне одеялковынесла, и чайком угощала, и хлебушком с маслом, и колбаской. Вот какая хорошаяженщина, самая добрая во всем подъезде, самая сострадательная. Для него, урода,сострадательный человек хуже ладана.

— Сима, ты ведь тоже добрая, и душа у тебя чистая, —задумчиво произнес Илья Никитич и поймал удивленный взгляд участкового, — ты сбродячими животными последним куском делишься и мухи не обидела за всю жизнь,верно?

— Верно, ой, как верно, гражданин начальник, — Сима потупиласьи громко всхлипнула, — я добрая, я очень хорошая, только никто не ценит, непонимает мою чистую душу.

— Зато он, огненный зверь, отлично чувствует твою чистуюдушу, и следующей его жертвой будешь ты, Сима, — голос Ильи Никитича звучалглухо, жутковато, он придвинулся поближе к Симе, глядел ей прямо в глаза иговорил, стараясь не дышать носом, — ведь он видел тебя? Видел так же ясно, какты его?

— Да! — прошептала Сима. — Он меня видел! Он за мной придет!

— Придет, — кивнул Бородин, — если мы его не поймаем,обязательно придет. Ну, как он выглядел?

— Рожа вся черная, глаза красные, во рту клыки, — выкрикнулаСима и качнулась на стуле, — ой, не могу, боюсь! — А чтобы не бояться, помогинам, Сима, спасти твою жизнь, расскажи все по порядку. Где ты его увидела?

— Во дворе, на лавочке. Он сундучок потрошил. Я за посудойвышла, как всегда, смотрю, сидит. Сзади вроде нормальный, в майке, а какподошла ближе, поглядела сбоку, так и застыла.

— Когда это было?

— Ночью.

— В котором часу?

— Ну, как? В полночь, конечно! У меня часов наручных неимеется, но я определенно знаю, он, поганец, всю дорогу является ровно вполночь.

— Дура, ну дура баба, — внезапно ожил Рюрик, — шляласьгде-то, пила без меня, потом пришла и давай вопить, мол, черта во дворе виделас черной мордой и красными глазами. Я грю, тебя, Сима, заглючило, в натуре, аона мне: не веришь, пойдем, покажу, он там, на лавочке, рукодельный сундукпотрошит с нитками, ржет и матюкается. Я грю, дура, зачем черту нитки? А онаотвечает: раз взял, значит, надо ему. Ищет что-то в клубочках. Нашел ли нет, незнаю, пойдем, грит, глянем. Я грю, тебе надо, ты иди, а я спать хочу. Короче,это, пристала ко мне, пойдем да пойдем, грит, одной страшно. Только мысобрались, слышим, во дворе шум, голоса. Окошко прямо на третий подъездвыходит, ну и вот, глянул я в окошко, вижу, машина милицейская, ну и все, какположено, в общем, вы сами знаете. Я грю, надо, Сима, погодить, когда ментыуедут.

Рюрика прорвало. Видно, он долго, трудно переваривал впечатленияпрошедшей ночи в своей хмельной башке и наконец, переварив, почувствовал оструюнужду поделиться ими с кем-нибудь хотя бы со следователем и участковым. Симапыталась пару раз перебить его, но он резко обрывал ее: молчи, дура! Онапослушно замолкала, а он продолжал:

— Ну, стали мы ждать, глядим в окошко, а тут как разтруповозка подъехала. Как положено, санитары, менты, и, короче, это, выносят изподъезда труп. Симка, дура, чуть не завопила, хорошо, я ей пасть успел зажать.Пока то да се, уехали, стало совсем светло, я спать хочу, не могу, а она всеволокет меня, грит, точно видела, там черт сидел, и это, значит, он человекапорешил. Я, грит, даже знаю кого. В третьем подъезде, в сороковой квартире,женщина на кукольной фабрике работала, тихая такая, хорошая женщина, Лилейзовут. Ну и вот, пришли мы, короче, к помойке, а там ниток этих раскидано хрензнает сколько. Симка давай все собирать, сматывать, ну а потом вы, гражданинначальник, подошли.

— Сима, как ты поняла, что убили женщину по имени Лилия изсороковой квартиры? — склонившись к Симе, ласково спросил Илья Никитич.

— По ниточкам, — всхлипнула бомжиха, — по сундучку. Ее эторукоделье.

— Ты что, раньше видела?

— Ага, видела. Она меня зимой два раза помыться пустила,жидкость от вшей подарила, во какая женщина хорошая. Так у ней этот сундучок настоле стоял. — И ты прямо так его запомнила?

— Ага, запомнила. Очень уж он красивый — старинный. У моейбабушки такой был, тоже нитки всякие хранила, вязать любила.

— Умница, — кивнул Илья Никитич, — а теперь все-такипопробуй вспомнить, как выглядел человек, который потрошил этот красивыйсундучок?

— Да не человек он! — завопила Сима так громко, что Рюрикподскочил на стуле, а у Бородина заложило уши. — Сколько вам объяснять? Нечеловек! Рожа черная, глазищи огромные, красные, нос над губой болтается, ирожки, самые натуральные, понимаете вы или нет?! Он ведь прямо как глянул наменя, я чуть не померла со страха, креститься стала, а он заржал и послал меняматерно. Ясно вам?

— Погоди, — кашлянул Илья Никитич, — как же ты егоразглядела в темноте?

— Так он под фонарем сидел, да и ночи светлые.

— Значит, лицо черное, глаза красные, на голове рога, —подытожил Бородин, — а волосы?