Береговая стража - Дарья Плещеева

— Отдых от наших антраша, — тут же нашлась Федька.

— Он необходим — для перестановок на сцене и для переодевания дансеров с фигурантами. А теперь вообрази зрителя, который только что был растроган до глубины души прощанием Гектора и Андромахи, Орфея и Эвридики, у него слеза на глазах, и тут оркестр начинает бойко играть паспье, или ригодон, или даже тамбурин, под который ноги сами начинают притопывать. Значит, Лепик с Бонафини зря старались — ничего от их танца у публики в голове не остается. Проклятый ригодон исполнен, занавес подымается — и оркестр с легкостью необыкновенной тут же переходит к печальной и похоронной ритурнели!

Бянкина даже заслушалась — так складно Бориска толковал о театральных делах. Видимо, придурковатость была мнимой — просто человек все время старательно размышлял, забывая придавать умный вид своей роже и закрывать хоть ненадолго рот.

Это облегчало задачу — умному человеку можно и правду сказать.

Она, смущаясь, пожаловалась, что Румянцев на нее и смотреть не хочет, высказала опасения насчет своей неопытности и, наконец, прямо попросила помощи.

Бориска, добрая душа, не отказал. И за месяц они раз пять сходились по-товарищески. Но проку не вышло — как раз тогда истомившегося по Глафире Саньку прибрала к рукам Анюта Платова, и Федькины труды пошли прахом. Зато она знала Борискину тайну — и никому не выдала.

Вот о нем-то Федька и подумала, и так и сяк поворачивая в голове мудрый совет Петровой.

Но на полпути она встала и чуть не хлопнула себя по лбу.

Следовало бы сперва сбежать вниз, выскочить из театра и отыскать за углом Саньку. Он, поди, все еще там стоит — и не приведи Господь, если его там увидит кто-то из театральных служителей. Прогнать его туда, где его искать не догадаются, — вот что вмиг стало главной задачей.

Фигурантка развернулась и побежала к черному ходу, но вдруг опять стала, как столб.

Весь театр знает, что она носится, пытаясь как-то помочь Румянцеву. Как бы не выскочили за ней следом и не увидели его на улице. Эти сволочи могут не полениться и добежать до полицейских сыщиков, которые все еще заседают в дирекции. Значит, надобно запутать следы.

И Федька неторопливо пошла совсем в другую сторону.

Она решила выскочить из театра через вход для зрителей — благо этих входов в Большом Каменном было шестнадцать. Но сперва — показать вид, будто она пошла в зрительный зал по некому делу, с кем-то там потолковать, с кем-то, может, даже пожеманничать. Судя по звукам, доносившимся со сцены, певцы репетировали, невзирая на печальное событие, прелестную забавную русскую оперу «Ямщики на подставе», написанную Евстигнеем Фоминым на либретто Николая Львова. Сами сочинители назвали ее «игрище невзначай», чтобы оправдать неимоверное количество плясок и песен.

На сцене хористы стояли вразброд, изображая позами неуклюжих ямщиков, и трогательно выводили:

— Высоко сокол летает, Повыше того белая лебедушка, Слетался сокол с белою лебедушкою…

Федька заглянула в оркестр, задала там кое-какие вопросы, потом пошла к служителям, опускавшим вниз большие люстры, чтобы снабдить их новыми свечками. Остановилась и возле кавалеров, которые пришли посмотреть репетицию ради молоденьких хористок. Кавалеры были знакомые, отчего ж с ними не постоять в партере — да заодно и не убедиться, что никакая гадина не ползет по следу.

Большой зал представлял собой живописную картину — в разных его концах составились группы из красивых актрис в сценических платьях, актеров и обожателей всех возрастов и званий. Шубы и епанчи скинуты были на кресла в партере, там же стояли прислоненными до поры особые трости, в набалдашники которых были вделаны свистки. Любители оперы и балета нарочно запасались ими, чтобы опозорить неудачливых дансеров или певцов, хотя театральное начальство несколько раз строго запрещало ходить с подобными аксессуарами. До того были в моде скрепленные шнурком дощечки, которыми партер поднимал неимоверный треск, заменявший аплодисменты, да, слава богу, устарели.

Звучала музыка, на сцене командовал не кто-то из хормейстеров, а приятель Львова, купец и певец Митрофанов — толстенький, с глазами навыкате и носом репкой, выпевающий нужные слова громким басом, которому он умел придать потешную хриплость, но при том шустрый и задиристый. Его позвали потому, что он содержал доподлинный и всем известный ямщицкий хор, который любители часто приглашали летом в усадьбы. Только он, по мнению Львова и Фомина, мог показать оперным певцам верную ямщичью манеру.

Вдруг Федька увидела человека, который был ей действительно нужен. Увидела — и обрадовалась.

При театре вечно околачивалось превеликое множество разнообразного народа, и все норовили оказаться в зале. Художники приносили эскизы декораций, костюмов и разного сценического убранства, композиторы — толстые и лохматые партитуры, ветераны приводили поющих внуков и внучек, племянников и племянниц, надеясь добиться для них дебюта. Ежели прибавить обожателей — получалась картина на манер ярмарки, только что цыган недоставало. Среди всей этой пестрой и шумной публики самым кротким выглядел юноша лет семнадцати, высокий и круглолицый, одетый скромно, имевший при себе книжки, тетрадку и карандаш. Что он высматривал на сцене, что записывал — никто не знал. Говорили — юный сочинитель, подающий немалые надежды. И рассказывали про него дивно нелепую историю.

Вроде бы написал он оперу — точнее, либретто оперы, в прозе, но с куплетами. Поскольку ему было тогда лет около пятнадцати, никто из театрального начальства даже не пожелал ее просмотреть. Тогда юный сочинитель решил зайти с другого конца — сперва издать ее в виде книжицы, добиться славы у читающей публики, а там уж продолжать штурм театра. Вся столица знала типографщика Брейт-копфа, великого любителя музыки, возможно, и знатока. Он славился еще и добротой. Сочинитель принес ему свой труд и просил посодействовать в переложении куплетов на музыку. Брейткопф прочитал либретто — и предложил за него целых шестьдесят рублей ассигнациями. Уж что он собирался делать с оперой дальше — никто не знал, книжица так и не была издана. Однако не только типографщик блеснул чудачеством, но и сочинитель: попросил заплатить ему не деньгами, но книгами, и набрал творений Расина, Мольера и Буало.

Сказывали, он, желая прибиться к театральным делам, готов был браться и за перевод французских пьес. Ему наконец поручили перевести слова оперы «Инфанта Заморы», и он удачно с этим справился. После того его комическая опера «Бешеная семья» все же пришлась по нраву театральному начальству, и к ней вроде бы кому-то заказали музыку.

К этому-то странному человеку и устремилась Федька.

— Здравствуйте, сударь, — сказала она, приседая. — Сказывали, вы большой охотник до книжек. А у меня есть старые на продажу. Пойдемте в сени, я вам про них расскажу.

Все-таки Федька была не только отменной танцовщицей, но и актеркой — она так подалась всем станом к круглолицему юноше, что всякий, за ней следящий, сказал бы себе: кажись, Бянкина поумнела и избрала для своих чувств более подходящий предмет, чем фигурант Румянцев.