София - венецианская наложница - Энн Чемберлен

— Ты сомневаешься, что я говорю на итальянском языке очень хорошо?

— Твой итальянский — великолепен, так же как и турецкий, арабский, генуэзский и французский. Будучи достаточно упитанным и белокожим, тебе стоит только переменить костюм, и ты с легкостью сойдешь за преуспевающего купца республики.

Хусаин посмеялся над моей лестью в его адрес, тщеславно поправил свой украшенный золотом камзол так, чтобы полы снова достигали его колен.

— Гарантирую, что ты любишь деньги больше, чем заповеди церкви. Ты и не думаешь о том, чтобы выпить вина, съесть свиную колбаску, когда крестишься или говоришь «О, Дева Мария», взывая к помощи. Но все же, когда тоска по дому охватывает тебя, я могу сразу различить в тебе мусульманина.

Хусаин задумчиво пригладил свои усы и бороду.

— Я не думал ни секунды, когда дядя Джакопо согласился отвезти тебя, семьдесят тюков ткани и четыре дюжины упакованных соломой ящиков со стеклом в Константинополь во время этого плавания. Я только обрадовался, думая о путешествии, — продолжал я.

— Мой друг, я благодарю тебя, — преувеличенная благодарность не была лишена ноток сарказма, но звучала вполне мягко. — Ты и твой дядя всегда проявляют к моим делам большое внимание. Я очень хочу присоединиться к вам в этом путешествии, надеясь на раннее открытие судоходного сезона, чтобы как можно быстрее исчезнуть из этой земли невежества.

— Мой дядя знает, что ты для нас не опасен, и я знаю, что ты безобиден.

— Сейчас это комплимент или нет?

— Мы знаем, что ты ведь торгуешь только готовой продукцией, а не техническими секретами, которые делают венецианское стекло чудом света.

— Ты имеешь в виду промышленные секреты, из-за которых людей лишали жизни в вашей безмятежной республике? — Хусаин осветил меня одной из своих лучезарных улыбок, блеснув своими золотыми зубами, и сказал, закрывая тему: — Очень хорошо, мой друг. Больше никаких арабских или турецких уроков во время путешествия.

— Спасибо, Хусаин.

— Но тогда ты должен прекратить называть меня Хусаином.

Я тотчас исправился.

— Энрико, — запнулся я, — ты Энрико.

— Ты еще слишком молод для таких дел, мой друг, — Хусаин улыбнулся, — читать мне лекции о пиратах и обмане. Но со временем у тебя получится. Меня зовут Энрико, если ты не против. Пожалуйста, называй меня Энрико Батисто, пока мы не доплывем до Константинополя. А тогда я смогу с легкостью называть тебя там «Абдула, сын Аллаха».

Неожиданно он прекратил разговор, как толстая крыса, перевалился через поручни и закричал:

— Эй ты, неуклюжий олух! Следи за тем, как несешь этот ящик со стеклом!

Проклятия и ругательства — это первое, что торговец учится говорить на любом языке, и мой друг сам познал это, совершенствуясь от «Сын ослицы!» до «Твоя мать — шлюха!» или «Чтоб ты сдох, богохульник!» Если бы кто-нибудь знал, что он мусульманин, весь город поднялся и осудил бы его. Но такое богохульство легко принималось христианами, тем более на палубе корабля. Так что я совершенно за него не боялся.

— А сейчас давай посмотрим, сможем ли мы приручить эту страстную водную синьорину? — сказал Хусаин, весело подмигнув мне, снова одаряя меня своим вниманием.

— Да, да, дядя Энрико, синьор, — засмеялся я.

Он потрепал меня по плечу, прежде чем отправиться по делам, и я тоже отправился по своим.

Туман и дождь тем утром первый раз за эти дни представили Венецию именно такой, какой я помню ее всегда. Город словно вырастает из воды. Вытяжные трубы поднимаются в небо, словно городские флаги. Все вокруг чисто вымыто дождем. Площадь, виднеющаяся с залива, словно только что испеченный хлеб в руках булочника, поданный на стол во Дворце дожа или башне собора Святого Марка.

И все, что могут видеть окрест твои глаза, является творением этого святого. Жизнью, которую я всегда себе представлял в мечтах. Няни пересекают площадь, спеша по своим делам, проходят мимо виселицы, на которой парочка преступников была повешена еще рано утром. Акушерки суетятся вокруг семей бедняков. Нищие сидят рядом с покойным, потеряв всякую надежду собрать денег на его похороны. Купцы, направляющиеся к морю, как и мы, преобладали на этом пейзаже, загружая и разгружая свои товары в порту. Торговое судно с пряностями, имеющее огромный нос и новый, убыстряющий движение корпус, причалило достаточно близко к нашему кораблю. И мы могли чувствовать запах тмина, корицы и перца, доносившийся до нас.

Среди больших океанских судов встречались и скромненькие, но не менее важные местные кораблики. Простенькие баржи транспортировали урожай зимних овощей, источающих запах земли. Рыбацкие суда, полностью загруженные утренним уловом, далеко разносили запах свежих кальмаров.

Крики чаек перемежались с криками моряков. Каждый час с башен церквей раздавался звон колоколов, ознаменовывая то панихиду в одном приходе, то свадьбу в другом.

И возвышаясь над всей этой мешаниной человеческого и животного, жизни и смерти, земли и моря, слышалось шипение морских волн и скрип корпусов кораблей, как отражение воды и неба, окрашивающих все, с чем встречался твой взгляд. Все это множество ингредиентов, словно в тесте булочника, были смешаны в одно ежедневное единство. Запахи, виды и звуки, некоторые из них совершенно несносны, если рассматривать их по отдельности, но когда они являются частью целого, то кажется, что они просто замечательные, как только что испеченный хлеб с зарумяненной коричневой корочкой, погруженный в большую чашку январского охлажденного молока, который напоминает залив.

Но этот день был совершенно другим, непохожим на те, когда я наблюдал ту же самую сцену.

— О, Тициан, где же ты? И почему же ты не здесь, чтобы запечатлеть эту сцену? — Дядя Джакопо процитировал мне своего любимого Аретино во время одного из коротких перерывов в делах, когда он подгонял меня.

Наша близость к кораблю со специями заставила меня думать о ежедневных аспектах моей жизни. О праздничном пироге со смородиной, посыпанном корицей, и о тонкой сладости меда, которые заставляли меня дольше, чем обычно, вглядываться в расстилающуюся панораму.

Это был день Святого Себастьяна, день прилива. Было также воскресенье, но море и первое путешествие в году не могли ждать следующих выходных.

Всю субботу я думал, смогу ли вернуться на берег и помочь моему дяде забрать ту девушку из монастыря. Но утром я увидел двух женщин, приехавших на площадь со слугами и зонтиками, с ручными собачками и канарейками. Это был настоящий ходячий рынок, мало напоминающий монастырь, в который была заключена донна Баффо. И только теперь и здесь, на многолюдной площади, ее капризы начали проявляться в полную силу.

Скулящие, просящие и рыдающие звуки доносились отовсюду, и я мог только догадываться, откуда они исходят, так как стоял слишком далеко от площади, чтобы разобраться в происходящем. Но даже находясь на борту, было просто невозможно не заметить ее проделок. Действительно, девушка в ярко-розовой накидке собрала толпу вокруг себя, как будто она была актрисой или танцующим медведем. Некоторые жалели ее и подбадривали. Другие думали, что она испорченная, и говорили ей об этом одновременно, воздев вопрошающе руки к высшим силам, к дожу или даже к самому Богу.