София - венецианская наложница - Энн Чемберлен

— Очень просто. — Она облокотилась на стол с очень самоуверенным видом, который подсказал мне, что она собирается нанести сокрушающий удар и выиграть эту игру своими последними словами: — Я надеюсь, что у меня от Пьеро будет ребенок. Вот будет смех, когда я представлю моему мужу наследника — маленького негритенка.

София начала смеяться над шуткой и над ее несомненным эффектом, который она произвела на слушателя за дверью. Но она сразу же прекратила свой смех, когда я присоединился к ее веселью. Я же хохотал, пока слезы не полились по моим щекам. Девушка сидела и смотрела на меня, сжав кулаки от злости, что, в конце концов, и остановило мой смех. О Боже, она была прекрасна с этой смесью презрения, ярости и замешательства в ее глазах! Хотя в тот момент я был уверен, что выиграл наше маленькое противостояние, я чувствовал, что на меня надвигается какая-то опасность. К счастью, я все еще был в хорошем настроении.

— Подойдите сюда, донна. Я хочу показать вам кое-что.

С круглого столика рядом с моей кроватью я взял чистый лист бумаги, окунул мое перо в чернила и написал: «Донна, вы можете прочитать это?»

Подмигнув на дверь, которая скрывала нашу переписку, она выхватила мое перо и написала: «Да».

В каюте стояла гробовая тишина, за исключением скрипа моего пера, когда я выводил: «Донна, вы не можете забеременеть от слуги моего дяди, он евнух».

— Что это значит? — удивленно спросила она.

Я еле сдерживался, чтобы не рассмеяться, но заменил свой смех улыбкой над ее невинностью.

«Евнух, — написал я, — похож на кастрата, который пел в субботу ночью у Фоскари. Или вы были слишком заняты побегом с Андре Барбариджо, чтобы заметить его выступление? Евнух — это мужчина, у которого отрезали его мужское достоинство, чтобы сделать его импотентом. Среди турок, где мой дядя покупал его, это в порядке вещей. Это делается, чтобы иметь рабов, которым можно доверить своих женщин, рабов в Турции…»

Я перестал писать, потому что больше и не требовалось. Это была чистая ложь. Мне было жаль, что мне пришлось клеветать на Пьеро дважды за такое короткое время, первый раз назвав его простаком и второй раз кастратом. Огромный здоровый евнух, такой, как наш Пьеро — если операция не убьет его, — стоил бы слишком дорого для столь бедных моряков, как мы. Слава Богу, он был полон мужской силы, как и любой из нас.

Впрочем, мой блеф, вдохновленный воспоминанием колких, абсурдных замечаний нашей последней встречи, сработал. Если я, глупый первый помощник на небольшой галере, направляющейся на Корфу, знал о ее неудавшейся попытке побега на свободу, как далеко эти слухи могли быть распространены в венецианском обществе? Молодая девушка униженно сжалась на своем стуле.

Я мягко улыбнулся, но она отвела свои глаза.

— Идите теперь, — сказал я, немного жалея, что она так расстроена. — Допейте свое вино, перед тем как уйдете. Это поможет вам не умереть от разрыва сердца.

Со злостью она опрокинула свой бокал и вышла из каюты. Она не ответила на расспросы своей тетушки, о чем же я говорил ей, а быстро прошла по палубе к своей каюте.

Я закрыл за ней дверь, сел и допил вино, потрясенный своими мыслями по поводу моего трактата о бесполых людях. «Да», — написала она мне в ответ, — «Si», и заглавная буква «С» была той же, что и в записке, начинающейся со слов «Моя любовь», которую я прятал в своем камзоле. Я свернул сегодняшнюю записку и спрятал туда же.

* * *

На следующее утро я не видел ни тетю, ни племянницу. Только в полдень тетушке пришлось спуститься на палубу, чтобы немного подышать свежим воздухом. Она надеялась, что это поможет ей справиться с морской болезнью. Я подошел к ней, чтобы выразить свое сочувствие, но как человек, рожденный для моря, может помочь человеку, не переносящему море? Она посмотрела на меня с большей благодарностью, чем я ожидал от человека с таким недомоганием.

— Благословляю вас, синьор, — сказала она, и затем, прилагая усилия, продолжила: — Я не знаю, что вы показали моей племяннице в своей каюте прошлой ночью, но что бы это ни было, это помогло. Она не вставала с кровати с тех пор.

— Я молю Бога, чтобы она не заболела.

— О нет, она не заболела. У нее железный желудок и ледяная кровь. Только она… что я могу сказать… подавлена. Да, только одно определение подходит для этого ее состояния. Она подавлена. Наконец-то укрощена. Надеюсь, это продлится до самого Корфу.

Год 1562. Конец января. Под зимним небом Далматинский остров кажется еще более пустым, чем обычно. Сосны, как последние защитники, окружают крепость из белоснежных гранитных утесов. Мы заехали в Рагузу для пополнения запасов и во избежание шторма, но шторм уже прошел, и через дня два, самое большее через три, мы уже будем на Корфу.

Вот уж не думал, что путешествие может быть таким скучным, лишенным каких-либо событий. За исключением одного, которое предприняла дьяволица София, но даже оно не очень взволновало меня. Конечно, я видел ее снова. Она провела только один день взаперти до того, как стоны и причитания ее больной тетушки заставили ее покинуть каюту в поисках свежего воздуха. Но она всегда как-то умудрялась оказаться на другом конце корабля, подальше от меня. И если я помогал морякам выгружать рыбу в порту, то она интересовалась берегами в противоположном направлении. Если я сходил на берег, чтобы представить наш товар, то она оставалась на корабле и любовалась закатом. Если я разговаривал с лоцманом на корме, то она обязательно шла на нос корабля и, наклонившись через перила, смотрела вдаль, как будто ждет не дождется приезда на Корфу. И если я решал пойти вперед к носу, то она шла на то место, где мы только что были.

Она также избегала бедного Пьеро, как будто он был болен чумой и как будто она никогда и не шила ему розовую шелковую рубашку. Несколько раз я видел, как она разговаривала с моим другом Хусаином. Сначала я подумал, что она хочет заставить меня ревновать, и поэтому усердно игнорировал этот факт. Но затем я подумал, что, возможно, должен написать ей, почему молодым христианкам не стоит общаться с мусульманами, если они не хотят оказаться в гареме. Видимо, эта мысль пришла мне в голову, потому что я снова хотел увидеть ее в моей каюте одну, насыщенно пурпурную и золотую в свете лампы, пробующую самое лучшее вино моего дяди.

К счастью, перед тем как я на это решился, Хусаин уверил меня, что она разговаривала с ним только потому, что он (кроме меня и моего дяди) был единственным человеком ее класса, кто не был подвержен морской болезни. Мой дядя был человек дела, и у него «не было времени на детей», как он выражался. Что касается меня, она даже не позволяла себе смотреть в мою сторону.

Полагаю, я должен быть благодарен ей за мир и покой на корабле. Но я был молод и не мог избежать преследующего меня чувства, что если дочь Баффо прибудет к своему отцу совершенно без приключений, она будет не единственной, кто пропустит, может быть, самый интересный момент своей жизни.