Ольга Берггольц. Смерти не было и нет - Наталья Громова

Рассказывает повесть об одной самой тяжелой неделе весны двадцать первого года в родном городе писателя Челябинске. Еще не кончилась Гражданская война, в городе голод, угроза кулацкого мятежа. Группа коммунистов гибнет, защищая город, жертвуя собой. Не случайно повесть и ее герой нашли отклик у Николая Бухарина, который 30 января 1923 года в газете "Правда" опубликовал статью "Первая ласточка" с высокой оценкой "Недели". Эта статья и стала предисловием к книжке Либединского.

Автор повести был принят "интеллигентными" партийцами, воспитанными на народнических идеалах, и это помогало ему подниматься по номенклатурно-партийной лестнице. Но положительная рецензия Бухарина еще отзовется на судьбе писателя в тридцатые годы.

Отношения с юной Ольгой Берггольц у Либединского были теплыми, несмотря на то, что когда Ольгу исключали из ЛАПП, Юрий Николаевич был одним из ее критиков. Он открыто ухаживал за ней, а Ольге льстило, что к ней неравнодушен вождь пролетарской литературы и что он хвалит некоторые ее стихи.

И внешне он был хорош собой: с мушкетерской бородкой и усами, красивый, стройный, и при этом уже объявлен живым классиком. Но 1 декабря 1929 года на спектакле ТЮЗа Ольга познакомила его с юной Мусей. Либединский влюбился с в первого взгляда: "…вижу и твое милое лицо с золотыми и горячими глазами, – писал он ей 22 февраля 1930 года, спустя несколько месяцев после знакомства, – прекрасное очертание твоего профиля и грубоватую и неженскую силу твоего рта как ты идешь рядом со мной, как это было впервые в ТЮЗе, я так обрадовался, что у тебя приятная, совпадающая со мной походка, а ты идешь, очень стройненькая, внушающая мне почтение, почти страх".

Мусе, которая была еще школьницей, непонятно было, как отвечать на знаки внимания взрослого мужчины. А он в своих любовных признаниях объяснял ей, что теперь, как Пушкин, мечтает обрести покой и счастье в семье. И хочет быть только с ней. 18 января он записывает в дневнике: "…в этой семнадцатилетней девочке – вернее, в наружности ее – нет ничего, ни одного движения, которое было бы мне неприятно, она вся в своей простоте и некоторой отгороженности внутренней кажется мне совершенной".

Но Муся была легкомысленна, своенравна и аполитична. И Либединский чувствовал себя с ней неуютно, совсем не так, как с Мурашей Герасимовой: "Каждый раз, когда ты пишешь о революции, – я настораживаюсь", – замечает он. А в письме от 1 марта 1930 года, отвечая на ее послание, строго выговаривает Мусе: "Но есть в этом письме место, которое меня разозлило и ошеломило, это по поводу продажи картин из Эрмитажа – за границу. Да, ошеломило и разозлило, и, хотя я в прямой зависимости от тебя, и ТЫ МОЖЕШЬ НА МЕНЯ РАЗГНЕВАТЬСЯ за это, я все-таки тебе выражу свои чувства, хотя это и будто не в моих интересах.

Дело не в том, что мне не дороги картины из Эрмитажа, а тебе они дороги… Но в тоже время для меня – это не разрешается так, как у тебя получается – ВАНДАЛЫ, ВАНДАЛЫ, но ведь НУЖНА валюта.

Вандалы – милая совушка, как обидно и нехорошо слышать от тебя это слово, которое всякая шваль уже тринадцать лет говорит по нашему адресу".

Либединский, воспитанный в культурной семье врача, окончивший реальное училище, не мог не понимать ценности произведений искусства, которыми уже десятилетие бойко торговала Советская власть. Но его революционные взгляды на мораль, убеждение, что цель оправдывает средства, не позволяли ему усомниться в решениях партии.

И вот он влюблен во взбалмошную девушку, которая слушает его вполуха и не принимает его партийных истин. А Муся с простодушным и открытым взглядом на мир, свободная от всяких идеологических схем, своими утверждениями пробивала брешь в стене, которая отделяла Либединского от повседневной жизни, засыпала вопросами, обычно не долетающими до рапповского Олимпа. Может быть, именно с этим и было связано появление нового романа Либединского, где он описал собратьев-коммунистов, которые постепенно воспроизводят черты прежнего российского чиновничества, а партийная верхушка стремительно превращается в партийную бюрократию. Об этом Либединский попытался рассказать в романе "Рождение героя" и посвятил его Марии Берггольц.

Книга была подвергнута серьезной партийной критике. "Показ интимнейших переживаний отрывает писателя от классовой практики… Либединский допустил здесь ряд крупных ошибок и извращений… Сложная история окончательного преодоления в себе старым и активным партийцем Шороховым чуждых социально и враждебных политически идейно-психологических моментов сведена к образному развертыванию любви старика к молодой девушке и связана странным образом с потерей полового влечения"[16].

Товарищи по РАПП били его за правый уклон, за меньшевистский идеализм, за теорию "живого человека". Но для коммунистов это было пока еще не опасно.

Муся соединилась с Либединским 19 марта 1930 года. Скоро у них родился сын Михаил, названный Либединским в честь друга – Михаила Чумандрина. Того самого, который обвинял Берггольц в классовой чуждости и призывал исключить ее из комсомола.

Как вспоминал о нем Николай Чуковский, Чумандрин был классическим рапповцем. "Это был молодой толстяк в косоворотке, самоуверенный, темпераментный, с самыми крайними левацкими взглядами… Он не признавал русских классиков, потому что они были дворяне, не признавал переводной литературы, потому что она была сплошь буржуазная"[17]. Но друзья Чумандрина любили. Драматург Александр Штейн вспоминал его прозвище – Михаил Бешеный Огурец. Бешеными огурцами садоводы называли огурцы, лопающиеся на грядке с пушечным грохотом. Таким был и Чумандрин. Резал на собраниях правду-матку в лицо, в том числе и любимому другу Либединскому, в честь которого назвал своего сына Юрием.

Он был человеком догмы, и жизнь пытался подогнать под догму. "Однажды, подвыпив, расплакался и сказал, что многие считают его слишком примитивным, – писал Штейн, – а ведь он – интеллигент до мозга костей. Учтите, это было время, когда слово "интеллигент" еще было полубранным, и многие завидовали Мишиному пролетарскому происхождению"[18].

Брак Муси Берггольц и Юрия Либединского продлился десять лет. Это были годы, насыщенные огромным количеством драматических событий как в стране, так и в семье. Не все смогли вынести главные вызовы времени. Под грузом испытаний распалась семья Либединских. Но эта история – впереди.

1929 год был объявлен в СССР годом Великого перелома. И жизнь Ольги Берггольц переломилась вместе со страной. Всё дальше уходит она от семейной "обывательщины", от Бориса Корнилова. Все ближе ей энтузиазм строек, о которых каждый день говорят газетные заголовки. Теперь для нее несомненный авторитет – Юрий Либединский. В дневнике она отмечает противоречия эпохи, но мгновенно находит объяснение своим сомнениям, которое ей подсказывают старшие, более опытные товарищи. "Пятилетка – и почти голод. Коллективизация – и расправа с хлебозаготовителями. Но последнее объяснимо. Надо читать газеты. Надо не поддаваться стонам Ахматовой и др. Надо работать и писать о работе, трудностях и радости нашей стройки".