Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

У матери не осталось иного выхода, как покинуть остров и укрыться с нами на Мартинике, где она, вдобавок, надеялась хоть что-нибудь узнать о муже. И в самом деле, она получила от него известия, уж не помню, каким путем. Он приказывал ей устраиваться на широкую ногу, не жалея средств, и объявлял, что ведет в Париже переговоры с Компанией, сулящие самые радужные перспективы. Мать сняла просторный дом, арендовала земельный надел в западной части острова и, заняв денег у какого-то торговца, купила на них десятка два рабов для услуг: «Наемник», привезенный из Франции, давным-давно исчез, то ли сбежав, то ли умерев от лихорадки. Что же до ларошельской старухи, то ее свела в могилу водянка — болезнь, погубившая множество европейцев, приехавших на острова.

Насыщенный миазмами воздух повредил и мне: я заболела злокачественной лихорадкою, от приступов которой страдала потом всю мою жизнь; излечить ее можно было лишь малыми толиками опиума да большим терпением. Помимо болезни, жизнь на Мартинике доставила мне множество других огорчений: мать, освободившись наконец от работы, взяла меня в ежовые рукавицы и запретила убегать из дому, теперь я проводила дни в ее комнате, и, поскольку состоявшие при ней девочки-негритянки ровно ничего не умели делать, а, тем более, причесывать ее, то она обучила этому искусству меня. Приходилось взбираться на стул, чтобы достать до ее волос, но дело свое я делала хорошо и притом не спешила, так как иных развлечений у меня не было.

И в самом деле, причесывание матери, катехизис да письмо были единственными моими занятиями в домашнем заключении, где держала меня вечно печальная и сердитая мать. Каждый день мне следовало переписывать главу из Плутарха или Евангелия, тогда как Шарль, пользуясь преимуществом своего пола и неограниченной свободою, делал все, что ему вздумается — рвал лимоны в саду, ловил канареек — мелких пташек, водившихся на этом острове, объедался вареньем из гуайявы. «Сестрица, перепишите-ка вместо меня главу, — просил он, — а я за это сбегаю нарвать вам апельсинов». Видя, как он наслаждается чудесами Америки, я еще сильнее томилась неволею, на которую обрекла меня мать, и горько сожалела о свободной жизни в Мюрсэ, откуда мы изредка получали вести.

Так проходил месяц за месяцем, не принося нам никаких развлечений, кроме воскресных месс да редких визитов путешественников из Европы. Однажды к нам прибыл благообразный, остроумный и сведущий господин, собиравший на островах гербарий для Королевских коллекций. Звали его Кабар де Виллермон, он был сыном адвоката Парижского суда. В то время я не очень-то обращала на него внимание, но впоследствии мне часто представлялся случай встретиться с ним; ему я обязана и моим браком и моим положением, и потому считаю своим долгом упомянуть о нем в этом рассказе.

Через некоторое время после его визита сгорел наш дом. Не знаю, правда ли, что огонь сулит ребенку счастье, как утверждала госпожа де Монтеспан, но я горько плакала. «Это еще что такое? — строго вопросила мать. — Моя дочь льет слезы из-за дома?!» По правде сказать, я оплакивала не столько наше жилище, сколько мою куклу, которую перед пожаром уложила в кроватку, прикрыв собственным чепчиком; мне страшно было смотреть, как огонь достиг того места, где она находилась, но попробуйте объяснить это женщине, которая только и знает, что Плутарха!

Прошло уже полтора года с того дня, как Констан д'Обинье покинул нас, а его супруга заменяла своим детям и мать и отца; неожиданно он прислал о себе весточку: Ост-Индская Компания уполномочила его выбрать для губернаторского правления любой остров на тот случай, если погибнет колония на Мари-Галант; поскольку именно это и случилось, он решил ехать на остров Святого Христофора и теперь набирал желающих основать там новое поселение. Нам он приказывал ждать его в столице острова.

Однако мы жили на Мартинике в долг и не могли уехать, не рассчитавшись с заимодавцами. Мать продала своих рабов; к счастью, за истекшее время многие негритянки родили, и, поскольку матери с детьми ценились дороже, она выручила за них куда больше, чем заплатила, получив возможность расквитаться с долгами. Мне было грустно расставаться с моей негритянской няней Забет, но я уже не плакала, как некогда, прощаясь с мамашей де Лиль. Сердце мое начинало понемногу черстветь после стольких разлук.

Мы сели на корабль, идущий к острову Святого Христофора. В пути я спросила у матери, не вздумал ли отец познакомить нас со всеми Американскими островами по очереди. Ответом мне была затрещина: мать вполне справедливо полагала, что мы не должны судить отца, как бы он ни вел себя.

Святой Христофор по праву считался одним из красивейших островов Антильского архипелага; кроме того, он был заселен европейцами много раньше других французских колоний. Здесь проживали три или четыре тысячи белых. Они выстроили настоящие города с широкими улицами; кое-где виднелись даже каменные и кирпичные дома. Островом управлял командор де Пуэнси, одновременно исполнявший обязанности генерал-губернатора французских Антильских островов. Мы поселились у него в Пуэнт-де-Сабль, где остановился и отец. Там же мы с радостью увидели Кабара де Виллермона, который зарисовывал местные растения. На сей раз я подружилась с ним, и он позволил мне сопровождать его в прогулках по саванне. Тут мне представился удобный случай изучить новый язык: остров был разделен в чересполосицу между Францией и Англией, и для того, чтобы попасть с одного французского участка на другой, приходилось пересекать английские земли. Виллермон отлично знал иностранные языки и при этих переходах всякий раз, забавы ради, учил меня английским словам, впрочем, без особого успеха, — я имела основания считать сей язык бесполезным и недостойным благородных людей.

Время на Святом Христофоре проходило для меня с приятностью: губернаторская резиденция была веселым, гостеприимным домом, слуги предупреждали все наши желания. Я развлекалась приручением обезьянок, водившихся на острове в больших количествах, и учила говорить своего попугая. Но очень скоро мне так прискучили эти занятия, что впоследствии я никогда не держала у себя в доме никакой живности, в отличие от знатных дам, обитательниц Версаля; признаюсь, меня всегда удивляла пылкая любовь к этим существам, даже и в ту пору, когда они были чрезвычайно модны: если я и в двенадцать лет не находила их щебет забавным, то как он может привлекать сорокалетних маркиз?! Впрочем, недаром говорится, что рыбак рыбака видит издалека, и мне вполне понятно, отчего многие придворные дамы обрели в этих зверюшках родственную душу.

Не знаю, чем в то время занимался мой отец. Позже дядюшка де Виллет дал мне понять, что он вел какие-то темные дела с англичанами. Но внешне он тщился изображать собою основателя колоний и опору империи. Тем не менее, через несколько месяцев он опять расстался с нами, под предлогом необходимости получить от Компании новые полномочия, и отбыл во Францию. Больше мы никогда его не видели. Мы ждали возвращения отца всю первую половину 1647 года. Моя мать стеснялась так долго навязывать наше присутствие командору де Пуэнси, да и сама я была уже достаточно взрослою, чтобы понимать, сколь неприятно жить на чужом иждивении. Брат мой достиг возраста, позволявшего держать в руках оружие, и очень желал стать военным; он также тяготился вынужденным бездельем. Обстоятельства эти и молчание отца побудили мою мать к возвращению во Францию. Кабар де Виллермон ссудил ей часть денег на обратный путь; остальные средства матери доставила продажа обуви, еще ранее привезенной отцом. Туфли и башмаки были редкостью на наших островах; людям всех сословий приходилось разгуливать босиком, и товар этот принес матери целое маленькое состояние. Итак, летом 1647 года мы, все четверо, сели на торговую флейту[10], направлявшуюся в Ларошель.