Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

В апреле 1644 года родители подписали у нотариуса договор с богатым арматором Ильером Жермоном; по этому соглашению он должен был переправить их в Гваделупу на одном из своих кораблей, вместе с тремя детьми, слугою Тессероном и служанкою. Жермон, который обыкновенно занимался предоставлением кредита путешественникам, обязался также доставить им на другой своей шхуне одного «наемника», сундук и бочонок водки, провоз которых матери предстояло оплатить лишь по прибытии на остров шестью сотнями тюков местного табака. Заключение сделки обошлось в 330 турских ливров наличными. Я обнаружила этот акт в бумагах, которые моя мать распорядилась передать после своей смерти сыну Шарлю.

Итак, в начале лета 1644 года я поднялась на борт шхуны «Изабель» вместе с родителями, обоими братьями, отцовским лакеем и старой служанкой. Я была в восхищении от того, что еду в дальние края и увижу много нового; мне чудилось, будто окружающий мир распахивается передо мною и растет на глазах. Я немного знала ниорский порт; бывая на ярмарках, я с удовольствием наблюдала за снующими возами с товарами — солью, зерном, тканями, которые сгружались на плоскодонки и габары; однако, все это никак не могло сравниться с размахом портовых работ в Ларошели.

Пока наш корабль еще не отошел от причала, я любовалась погрузкою соседних многочисленных судов, уходивших в Акадию[9], Англию, Португалию или к американскому побережью, с интересом сравнивая «Счастливую Марту», «Милосердие» и «Юдифь», что, впрочем, не мешало мне нетерпеливо ждать отплытия. Наконец, к четырем часам ночи капитан приказал выпалить из пушки, — то был сигнал к отправлению и знак, что всем пассажирам следует подняться на борт. В это же время матросы зарезали прямо на набережной множество баранов и погрузили туши на судно, чтобы обеспечить путешественников свежим мясом на первое время плаванья. По приказу капитана Матюрена Форпа «Изабель» подняла паруса и отошла от причала. В течение последующих шестидесяти дней мы уже не ступали на твердую землю.

Путешествие оказалось далеко не таким приятным, как мы воображали. В ту пору капитаны не заботились о том, чтобы число пассажиров соответствовало вместимости судна. «Изабель», с ее двухсоттысячным тоннажем, увозила около трехсот человек, мужчин и женщин всех возрастов, сословий, национальностей и верований, хотя, конечно, большинство из них составляли гугеноты.

Кроме того, шхуна была битком набита всевозможными товарами, и людям с трудом удавалось найти место для ночлега среди бочек с солью и тюков шерсти.

«Свободные пассажиры», каковыми были и мы, размещались, однако, с чуть большими удобствами — по-матросски, в кубрике, где спали на циновках; отец же ночевал в каюте лоцмана «на караибский манер», иными словами, в чем-то вроде подвесной люльки, называемой «гамак»; мы могли также выходить на верхнюю палубу и свободно прогуливаться повсюду, при условии, что не будем мешать работе матросов. Совершенно иначе обходились с беднягами-«наемниками» (их насчитывалось на судне более двух сотен): то были разорившиеся мастеровые и крестьяне, коих нужда погнала из Франции на поиски пропитания; еще до отплытия они нанимались бесплатно работать три года на того, кто оплачивал им место на корабле. Из-за этого-то срока, в течение которого они отказывались от свободы и становились рабами, их и прозвали «трехгодичниками»; здесь их держали запертыми в трюме, не выпуская на свежий воздух, не давая пресной воды для мытья; завшивевшие, грязные, они вповалку лежали на склизком полу, заражая друг друга страшными болезнями, и смрад этого помещения проникал даже к нам в кубрик. Условия содержания были так ужасны, что в продолжение нашего перехода от лихорадки умерло более пятидесяти несчастных, иными словами, по одному в день; их тела, после традиционного пушечного выстрела, сбрасывали в море.

Я страдала так же, как они — только, разумеется, гораздо меньше, — от грязи на судне; правда, капитан распорядился поставить на палубе несколько бочек с пресной водою для стирки белья, но этот «раствор» вскоре сделался таким омерзительным, что пришлось полоскать мои платья в морской воде, отчего они не становились чище; кроме того, я подхватила вшей, которых передала и Шарлю и которых поминутно снимала то с волос, то с одежды; эти паразиты водились на шхуне в громадных количествах и сплошь покрывали даже снасти, ползая вверх-вниз по канатам, точно заправские матросы.

В довершение несчастья, пищей нас также не баловали; как только мы съели свежее мясо и овощи, погруженные на корабль прямо перед поднятием якоря, нам, как и «наемникам», стали выдавать вонючую соленую треску, сухие твердые галеты и кашу. Из напитков мы получали только сидр, каждодневно разбавляемый водою, для увеличения количества, а затем, по прошествии двух-трех недель, одну теплую протухшую воду да и ту весьма скупыми порциями. К счастью, моя мать догадалась запастись бутылкою уксуса, который понемногу добавляла в эту воду, чтобы мои братья и я могли пить ее без слишком большого отвращения. И, однако, в продолжение всего плаванья меня мучила непрестанная жажда, усугубленная еще и солнечными ожогами, когда мы оказались вблизи африканского побережья.

Если не считать этих напастей, весьма, впрочем, серьезных, мне повезло: в отличие от брата Констана и матери, я не страдала морской болезнью и потому смогла наблюдать множество новых для себя сцен, которые довольно развлекали меня, чтобы не мучиться теснотою, на которую мы были обречены.

Я с удовольствием любовалась летучими рыбами; однажды мне довелось увидеть, на расстоянии мушкетного выстрела, кита, который, точно большой фонтан, выбрасывал в воздух струю воды; в другой раз матросы выловили огромную рыбину, называвшуюся акулою: капитан велел насадить на железный крюк, привязанный к крепкому канату, кусок сала, акула проглотила эту наживку, и ее силой втащили на палубу Ла Батри, Бельроз и Ветродуй, троица матросов-весельчаков, подружившихся с Шарлем. Нужно сказать, что акула — самая свирепая из всех морских чудищ, она впивается зубами во все, что может достать, весьма напоминая мне этим маркизу д'Эдикур, которая, невзирая на нашу многолетнюю дружбу, всегда пробовала на мне свои крепкие зубы, слишком длинные, чтобы считаться красивою, и слишком острые, чтобы считаться доброю. Как вы узнаете из дальнейшего, опыт с корабельной акулою сослужил мне хорошую службу и помог, явившись при Дворе, не дать этой знатной даме разорвать себя на части: я обошлась с нею так же, как умелец Бельроз со злобной рыбиной, а именно, едва та начала биться и разевать свои страшные челюсти, как он зашел сзади и принялся молотить ее дубиною по голове до тех пор, пока она совсем не затихла. Лишь эдаким манером возможно безбоязненно водить дружбу со свирепыми чудовищами.

Обыкновенно матросы приберегали морскую добычу для себя одних, разнообразя скудное меню жареной рыбою. Однако, балагурство и кривляния Шарля и моя природная общительность настолько пленили их, что они пригласили нас на свой пир. Моя мать, все еще лежавшая в кубрике, узнала об этом задним числом и строго запретила нам в дальнейшем ходить к ним.

По счастью, мы завели и другие знакомства, вероятно, более невинные: я близко подружилась с бедным тринадцатилетним мальчиком из «наемников», Жаном Марке; в самом начале плаванья он так тяжко занемог, что капитан, ввиду его юного возраста, велел забрать его из трюма и поместить на палубе, в спасательной шлюпке, под просмоленным брезентом. Оправившись от болезни, он продолжал ночевать тут же и стал принимать участие в наших играх. Жан происходил из почтенной семьи, — его отец, Антуан Марке, был одним из богатейших купцов Ларошели. Однако, по какой-то неизвестной мне причине, он «запродал» сына сьеру Оберу, хирургу, который, отбывая на острова, взял мальчика к себе в услужение; отец не желал более слышать о нем. Жан был сильно опечален и горько оплакивал разлуку если не с родителями, то с родиною. Не знаю, что сталось с ним впоследствии: год спустя, будучи уже на Мартинике, я услышала о смерти господина Обера, который скончался почти сразу же по приезде; никто не мог мне сказать, куда подевался милый мальчуган, товарищ моих игр и открытий на борту «Изабели».