Неточка Незванова - Федор Достоевский

Он был очень смущен.

– Послушай, Неточка, – сказал он, – дай мне эти деньги, ятебе их назад принесу. А? ты ведь дашь их папе? ты ведь добренькая, Неточка?

Я как будто предчувствовала это. Но в первое мгновение мысльо том, как рассердится матушка, робость и более всего инстинктивный стыд засебя и за отца удерживали меня отдать деньги. Он мигом заметил это и поспешносказал:

– Ну, не нужно, не нужно!..

– Нет, нет, папа, возьми; я скажу, что потеряла, что у меняотняли соседские дети.

– Ну, хорошо, хорошо; ведь я знал, что ты умная девочка, –сказал он, улыбаясь дрожащими губами и не скрывая более своего восторга, когдапочувствовал деньги в руках. – Ты добрая девочка, ты ангельчик мой! Вот дайтебе я ручку поцелую!

Тут он схватил мою руку и хотел поцеловать, но я быстроотдернула ее. Какая-то жалость овладела мною, и стыд все больше начинал менямучить. Я побежала наверх в каком-то испуге, бросив отца и не простившись сним. Когда я вошла в комнату, щеки мои разгорелись и сердце билось от какого-тотомительного и мне неведомого доселе ощущения. Однако я смело сказала матушке,что уронила деньги в снег и не могла их сыскать. Я ожидала по крайней мерепобой, но этого не случилось. Матушка действительно была сначала вне себя отогорчения, потому что мы были ужасно бедны. Она закричала на меня, но тотчас жекак будто одумалась и перестала бранить меня, заметив только, что я неловкая,нерадивая девочка и что я, видно, мало люблю ее, когда так худо смотрю за еедобром. Это замечание огорчило меня более, нежели когда бы я вынесла побои. Номатушка уже знала меня. Она уже заметила мою чувствительность, доходившую частодо болезненной раздражительности, и горькими упреками в нелюбви думала сильнеепоразить меня и заставить быть осторожнее на будущее время.

В сумерки, когда должно было воротиться батюшке, я, пообыкновению, дожидалась его в сенях. В этот раз я была в большом смущении.Чувства мои были возмущены чем-то болезненно терзавшим совесть мою. Наконецотец воротился, и я очень обрадовалась его приходу, как будто думала, что отэтого мне станет легче. Он был уже навеселе, но, увидев меня, тотчас же принялтаинственный, смущенный вид и, отведя меня в угол, робко взглядывая на нашудверь, вынул из кармана купленный им пряник и начал шепотом наказывать мне,чтоб я более никогда не смела брать денег и таить их от матушки, что это дурнои стыдно и очень нехорошо; теперь это сделалось потому, что деньги оченьпонадобились папе, но он отдаст, и я могу сказать потом, что нашла деньги, а умамы брать стыдно, и чтоб я вперед отнюдь не думала, а он мне за это, если явперед буду слушаться, еще пряников купит; наконец, он даже прибавил, чтоб япожалела маму, что мама такая больная, бедная, что она одна на нас всехработает. Я слушала в страхе, дрожа всем телом, и слезы теснились из глаз моих.Я была так поражена, что не могла слова сказать, не могла двинуться с места.Наконец он вошел в комнату, приказал мне не плакать и не рассказывать ничего обэтом матушке. Я заметила, что он и сам был ужасно смущен. Весь вечер была я вкаком-то ужасе и первый раз не смела глядеть на отца и не подходила к нему. Онтоже, видимо, избегал моих взглядов. Матушка ходила взад и вперед по комнате иговорила что-то про себя, как бы в забытьи, по своему обыкновению. В этот деньей было хуже и с ней сделался какой-то припадок. Наконец, от внутреннегострадания у меня началась лихорадка. Когда настала ночь, я не могла заснуть.Болезненные сновидения мучили меня. Наконец я не могла вынести и начала горькоплакать. Рыдания мои разбудили матушку; она окликнула меня и спросила, что сомною. Я не отвечала, но еще горче заплакала. Тогда она засветила свечку,подошла ко мне и начала меня успокоивать, думая, что я испугалась чего-нибудьво сне. «Эх ты, глупенькая девушка! – сказала она, – до сих пор еще плачешь,когда тебе что-нибудь приснится. Ну, полно же!» И тут она поцеловала меня,сказав, чтоб я шла спать к ней. Но я не хотела, я не смела обнять ее и идти кней. Я терзалась в невообразимых мучениях. Мне хотелось ей все рассказать. Яуже было начала, но мысль о батюшке и его запрете остановила меня. «Экая тыбедненькая, Неточка! – сказала матушка, укладывая меня на постель и укутываясвоим старым салопом, ибо заметила, что я вся дрожу в лихорадочном ознобе, –ты, верно, будешь такая же больная, как я!» Тут она так грустно посмотрела наменя, что я не могла вынести ее взгляда, зажмурилась и отворотилась. Не помню,как я заснула, но еще впросонках долго слышала, как бедная матушка уговариваламеня на грядущий сон. Никогда еще я не выносила более тяжкой муки. Сердце уменя стеснялось до боли. На другой день поутру мне стало легче. Я заговорила сбатюшкой, не поминая о вчерашнем, ибо догадывалась заранее, что это будет емуочень приятно. Он тотчас же развеселился, потому что и сам все хмурился, когдаглядел на меня. Теперь же какая-то радость, какое-то почти детское довольствоовладело им при моем веселом виде. Скоро матушка пошла со двора, и он уже болеене удерживался. Он начал меня целовать так, что я была в каком-то истерическомвосторге, смеялась и плакала вместе. Наконец, он сказал, что хочет показать мнечто-то очень хорошее и что я буду очень рада видеть, за то, что я такаяумненькая и добренькая девочка. Тут он расстегнул жилетку и вынул ключ, которыйу него висел на шее, на черном снурке. Потом, таинственно взглядывая на меня,как будто желая прочитать в глазах моих все удовольствие, которое я, по егомнению, должна была ощущать, отворил сундук и бережно вынул из него страннойформы черный ящик, которого я до сих пор никогда у него не видала. Он взял этотящик с какою-то робостью и весь изменился: смех исчез с лица его, которое вдругприняло какое-то торжественное выражение. Наконец, он отворил таинственный ящикключиком и вынул из него какую-то вещь, которой я до тех пор никогда невидывала, – вещь, на взгляд очень странной формы. Он бережно и с благоговениемвзял ее в руки и сказал, что это его скрипка, его инструмент. Тут он начал мнечто-то много говорить тихим, торжественным голосом; но я не понимала его итолько удержала в памяти уже известное мне выражение, – что он артист, что он сталантом, – что потом он когда-нибудь будет играть на скрипке и что, наконец,мы все будем богаты и добьемся какого-то большого счастия. Слезы навернулись наглазах его и потекли по щекам. Я была очень растрогана. Наконец, он поцеловалскрипку и дал ее поцеловать мне. Видя, что мне хочется осмотреть ее ближе, онповел меня к матушкиной постели и дал мне скрипку в руки; но я видела, как онвесь дрожал от страха, чтоб я как-нибудь не разбила ее. Я взяла скрипку в рукии дотронулась до струн, которые издали слабый звук.

– Это музыка! – сказала я, поглядев на батюшку.

– Да, да, музыка, – повторил он, радостно потирая руки, – тыумное дитя, ты доброе дитя! – Но, несмотря на похвалы и восторг его, я видела,что он боялся за свою скрипку, и меня тоже взял страх, – я поскорей отдала ее.Скрипка с теми же предосторожностями была уложена в ящик, ящик был заперт иположен в сундук; батюшка же, погладив меня снова по голове, обещал мне всякийраз показывать скрипку, когда я буду, как и теперь, умна, добра и послушна.Таким образом, скрипка разогнала наше общее горе. Только вечером батюшка, уходясо двора, шепнул мне, чтоб я помнила, что он мне вчера говорил.