Неточка Незванова - Федор Достоевский

Таким образом я росла в нашем углу, и мало-помалу любовьмоя, – нет, лучше я скажу страсть, потому что не знаю такого сильного слова,которое бы могло передать вполне мое неудержимое, мучительное для меня самойчувство к отцу, – дошла даже до какой-то болезненной раздражительности. У менябыло только одно наслаждение – думать и мечтать о нем; только одна воля –делать все, что могло доставить ему хоть малейшее удовольствие. Сколько раз,бывало, я дожидалась его прихода на лестнице, часто дрожа и посинев от холода,только для того, чтоб хоть одним мгновением раньше узнать о его прибытии ипоскорее взглянуть на него. Я была как безумная от радости, когда он, бывало,хоть немножко приласкает меня. А между тем часто мне было до боли мучительно,что я так упорно холодна с бедной матушкой; были минуты, когда я надрывалась оттоски и жалости, глядя на нее. В их вечной вражде я не могла быть равнодушной идолжна была выбирать между ними, должна была взять чью-нибудь сторону, и взяласторону этого полусумасшедшего человека, единственно оттого, что он был такжалок, унижен в глазах моих и в самом начале так непостижимо поразил моюфантазию. Но, кто рассудит? – может быть, я привязалась к нему именно оттого,что он был очень странен, даже с виду, и не так серьезен и угрюм, как матушка,что он был почти сумасшедший, что часто в нем проявлялось какое-то фиглярство,какие-то детские замашки и что, наконец, я меньше боялась его и даже меньше уважалаего, чем матушку. Он как-то был мне более ровня. Мало-помалу я чувствовала, чтодаже верх на моей стороне, что я понемногу подчиняла его себе, что я уже быланеобходима ему. Я внутренно гордилась этим, внутренно торжествовала и, понимаясвою необходимость для него, даже иногда с ним кокетничала. Действительно, этачудная привязанность моя походила несколько на роман… Но этому роману сужденобыло продолжаться недолго: я вскоре лишилась отца и матери. Их жизньразрешилась страшной катастрофой, которая тяжело и мучительно запечатлелась вмоем воспоминании. Вот как это случилось.

В это время весь Петербург был взволнован чрезвычайноновостью. Разнесся слух о приезде знаменитого С-ца. Все, что было музыкальногов Петербурге, зашевелилось. Певцы, артисты, поэты, художники, меломаны и дажете, которые никогда не были меломанами и с скромною гордостью уверяли, что ниодной ноты не смыслят в музыке, бросились с жадным увлечением за билетами. Залане могла вместить и десятой доли энтузиастов, имевших возможность дать двадцатьпять рублей за вход; но европейское имя С-ца, его увенчанная лаврами старость,неувядаемая свежесть таланта, слухи, что в последнее время он уже редко брал вруки смычок в угоду публике, уверение, что он уже в последний раз объезжает Европуи потом совсем перестанет играть, произвели свой эффект. Одним словом,впечатление было полное и глубокое.

Я уже говорила, что приезд каждого нового скрипача, каждойхоть сколько-нибудь прославленной знаменитости производил на моего отчима самоенеприятное действие. Он всегда из первых спешил услышать приезжего артиста,чтоб поскорее узнать всю степень его искусства. Часто он бывал даже болен отпохвал, которые раздавались кругом его новоприбывшему, и только тогдауспокоивался, когда мог отыскать недостатки в игре нового скрипача и с едкостьюраспространить свое мнение всюду, где мог. Бедный помешанный человек считал вовсем мире только один талант, только одного артиста, и этот артист был,конечно, он сам. Но молва о приезде С-ца, гения музыкального, произвела на негокакое-то потрясающее действие. Нужно заметить, что в последние десять летПетербург не слыхал ни одного знаменитого дарования, хотя бы даже инеравносильного с С-цом; следственно, отец мой и не имел понятия об игрепервоклассных артистов в Европе.

Мне рассказывали, что, при первых слухах о приезде С-ца,отца моего тотчас же увидели снова за кулисами театра. Говорили, что он явилсячрезвычайно взволнованный и с беспокойством осведомлялся о С-це и предстоящемконцерте. Его долго уже не видали за кулисами, и появление его произвело дажеэффект Кто-то захотел подразнить его и с вызывающим видом сказал: «Теперь вы,батюшка, Егор Петрович, услышите не балетную музыку, а такую, от которой вам,уж верно, житья не будет на свете!» Говорят, что он побледнел, услышав этунасмешку, однако отвечал, истерически улыбаясь: «Посмотрим; славны бубны загорами; ведь С-ц только разве в Париже был, так это французы про негонакричали, а уже известно, что такое французы!» и т. д. Кругом раздался хохот;бедняк обиделся, но, сдержав себя, прибавил, что, впрочем, он не говоритничего, а что вот увидим, посмотрим, что до послезавтра недолго и что скоро всечудеса разрешатся.

Б. рассказывает, что в этот же вечер, перед сумерками, онвстретился с князем Х-м, известным дилетантом, человеком глубоко понимавшим илюбившим искусство. Они шли вместе, толкуя о новоприбывшем артисте, как вдруг,на повороте одной улицы, Б. увидел моего отца, который стоял перед окноммагазина и пристально всматривался в афишку, на которой крупными литерамиобъявлено было о концерте С-ца и которая лежала на окне магазина.

– Видите ли вы этого человека? – сказал Б., указывая намоего отца.

– Кто такой? – спросил князь.

– Вы о нем уже слыхали. Это тот самый Ефимов, о котором я свами не раз говорил и которому вы даже оказали когда-то покровительство.

– Ах, это любопытно! – сказал князь. – Вы о нем многонаговорили. Сказывают, он очень занимателен. Я бы желал его слышать.

– Это не стоит, – отвечал Б., – да и тяжело. Я не знаю, каквам, а мне он всегда надрывает сердце. Его жизнь – страшная, безобразнаятрагедия. Я его глубоко чувствую, и как ни грязен он, но во мне все-таки незаглохла к нему симпатия. Вы говорите, князь, что он должен быть любопытен. Этоправда, но он производит слишком тяжелое впечатление. Во-первых, онсумасшедший; во-вторых, на этом сумасшедшем три преступления, потому что, кромесебя, он загубил еще два существования: своей жены и дочери. Я его знаю; онумер бы на месте, если б уверился в своем преступлении. Но весь ужас в том, чтовот уже восемь лет, как он почти уверен в нем, и восемь лет борется со своеюсовестно, чтоб сознаться в том не почти, а вполне.

– Вы говорили, он беден? – сказал князь.

– Да; но бедность теперь для него почти счастие, потому чтоона его отговорка. Он может теперь уверять всех, что ему мешает только бедностьи что, будь он богат, у него было бы время, не было бы заботы и тотчас увидалибы, какой он артист. Он женился в странной надежде, что тысяча рублей, которыебыли у его жены, помогут ему стать на ноги. Он поступил как фантазер, как поэт,да так он и всегда поступал в жизни. Знаете ли, что он говорит целые восемь летбез умолку? Он утверждает, что виновница его бедствий – жена, что она мешаетему. Он сложил руки и не хочет работать. А отнимите у него эту жену – и онбудет самое несчастное существо в мире. Вот уже несколько лет, как он не брал вруки скрипки, – знаете ли почему? Потому что каждый раз, как он берет в рукисмычок, он сам внутренно принужден убедиться, что он ничто, нуль, а не артист.Теперь же, когда смычок лежит в стороне, у него есть хотя отдаленная надежда,что это неправда. Он мечтатель; он думает, что вдруг, каким-то чудом, за одинраз, станет знаменитейшим человеком в мире. Его девиз: aut Caesar, autnihil,[2] как будто Цезарем, можно сделаться так, вдруг, в один миг. Его жажда– слава. А если такое чувство сделается главным и единственным двигателемартиста, то этот артист уж не артист, потому что он уже потерял главныйхудожественный инстинкт, то есть любовь к искусству, единственно потому, чтооно искусство, а не что другое, не слава. Но С-ц, напротив: когда он беретсмычок, для него не существует ничего в мире, кроме его музыки. После смычкапервое дело у него деньги, а уж третье, кажется, слава. Но он об ней малозаботился… Знаете ли, что теперь занимает этого несчастного? – прибавил Б.,указывая на Ефимова. – Его занимает самая глупая, самая ничтожнейшая, самаяжалкая и самая смешная забота в мире, то есть: выше ли он С-ца, или С-ц вышеего, – больше ничего, потому что он все-таки уверен, что он первый музыкант вовсем мире. Уверьте его, что он не артист, и я вам говорю, что он умрет на местекак пораженный громом, потому что страшно расставаться с неподвижной идеей,которой отдал на жертву всю жизнь и которой основание все-таки глубоко исерьезно, ибо призвание его вначале было истинное.