Оскорбленные чувства - Алиса Ганиева

Вы понимаете, что это серьезное дело? Вашего ребенка незаконно используют! Я вынуждена буду позвонить в спецорганы, его поставят на учет, он никуда не поступит! Это клеймо на всю жизнь!

Пропащие дети держались смелее, дерзили, отмахивались, наученные своими кураторами. Мало того, наседали на директрису хитро, обвиняюще, дескать, вы нам обещали компьютерный класс к сентябрю, а дверь до сих пор на запоре. А на все ее запреты таскаться на гадкие уличные собрания выставляли рога, гвоздили про конституцию. Одна удивительно развязная десятиклассница даже заявила, что никто ей не пудрит мозги, кроме самих учителей и лично директора, которые, дескать, развесили в коридорах школы осанны губернатору и цитаты первых лиц государства. Подлая, неуправляемая дрянь. Наверняка она и подсунула записку.

Вы марионетки! – закричала тогда Элла Сергеевна, ворвавшись в класс, окруженная взволнованными своими генеральшами, классной дамой и завучихой по воспитательной части. – Вы хотите революции? Вы хотите крови? Вы хотите, как на Украине? Бездари, неучи, тупицы! Ничего вы не знаете, кругозорчик у вас узенький! А пожили бы вы по-нашенски, в девяностые, хлебнули бы грязи и нищеты, сделались бы шелковые!

Но старшеклассники, накачанные вредительской пропагандой, напичканные паучьими провокациями из интернет-помойки, всё тявкали и тявкали про воровство, про несправедливость, про родительские копейки.

А почему живем на копейки, скажите? – орала классная. – Ну давайте, говорите! Продемонстрируйте мне свои знания! У нас экономическая блокада, блокада, блокада! Нас душит Европа, на нас лязгает клыками Америка. А почему так, отвечайте! Ну, говорите!

Потому что мы нарушили… – затукали вразнобой голоса.

Потому что мы сильные! – ревела завуч. – Потому что нас боятся!

Волосы ее выбились из заколки, голос ломался, как у заевшей механической мельницы. Элла Сергеевна знала, что одинокая завучиха завела любовника-дворника. Молодого, кареглазого, у которого в Средней Азии остались жена и трое детей. Держит его для лежачих утех, как тигра, подкармливая ученическими деньжонками. Но Элле Сергеевне тоже хотелось любви, мясистые ляжки ее еще не усохли, еще годились для страсти. Но Лямзин зарывался под одеяльце и редко, неохотно отвечал на женины домогательства. Случалось лишь на рассвете, когда сильная рука ее находила на ощупь и с силой сжимала его проснувшегося, приподнявшего головку зверя. И тогда министр уступал и, полусонный, почти ничего не ведающий, с не продравшимися еще глазами, налезал на распахнутое женино тело. Теперь же Лямзина не было вовсе. Пустовал его кабинет. Мерзла коллекция ружей. А снаружи злобно, брезгливо звал звонок…

Элла Сергеевна застучала щеколдами. Оставалось перебежать через вымощенный розовой плиткой двор, отпереть калитку. С улицы слышались голоса. Но в голове ее вновь и вновь мельтешили вчерашние лица. Кто же, кто же… Ах, конечно же! Букет от Марины Семеновой! Змеюка отправила с курьером примирительную корзину цветов – сорок бордовых роз, лилии и траурную зелень. А ведь могли по ее приказу и записку подбросить. Какое коварство, какая низкая изобретательность. Правильно Элла Сергеевна велела дворнику выбросить корзину. Ей чудилось, что пахли они не розами, а дихлофосом, отравой, гниением. Дворник, конечно, перепродал их где-нибудь на углу. И что в нем нашла плотоядная завучиха? Смуглая шейка, маленькое лицо. Ни кожи ни рожи.

Может, и сейчас несли ей очередной венок, корзину или какую другую иллюстрацию сочувствия. Она вдруг осознала, что не в трауре, что на груди ее пестреют желтые китайские цветы. «Решат, что не тоскую…» Скифы, говорят, в знак скорби по умершим отрезали себе уши, прокалывали стрелами левую руку. Древние гречанки раздирали лицо ногтями, остригали волосы. Овдовевшие аборигенки Австралии углями жгли свои груди. Знатные европейки после смерти мужа шесть недель лежали в постели – никаких театров, писали письма только лишь на бумаге с черной каймой. Русские вдовы закутывались в черное навечно, хоронили себя живьем в монастырях. Индуски шли на костер, индонезийки отрезали себе пальцы…

Пальцы Эллы Сергеевны были целы. Они надавили на кнопку замка, она открыла калитку и сразу отпрянула. Во двор шумно вломилось человек пять мужчин в штатском, и самый маленький, усатенький, представившись следователем, сунул ей в нос судебное решение и постановление об обыске. Элла Сергеевна громко охнула и цапнула зачем-то себя за вислые мочки – в мочках широко зияли пустые дырки. «Зачем… – выдохнула она, – за что…» Но начальственный голос ее погас и запнулся. «Затем», – ответил следователь, улыбаясь в усы. И по-хозяйски пошагал в дом.

5

Трое из органов уж который час отстукивали каблуками по паркету первого этажа, двое понятых таскались следом, лупили зенки на шикарные лямзинские интерьеры. «А это у вас что за птичка?» – интересовался следователь, тыкая подушечкой жирного пальца в большого севрского павлина. «Жар-птица. Она без отверстий», – отвечала вдова, утопшая в кожаном кресле гостиной, нахохлившаяся под черным, схваченным с вешалки шерстяным платком.

Да мы ей в жопу не полезем, не бойтесь, – реготнул один из тройки, а следом за ним и сутулые понятые. Последние, стесняясь, неуверенно разулись в прихожей, и теперь Элла Сергеевна с презрением поглядывала на их растянутые, изношенные носки. «Этих зевак, небось, с соседнего участка выковырнули, – думала она, ежась, – там какая-то новая шваль поселилась, а это, поди, сторожа».

Она все никак не могла взять в толк, чего от нее добиваются дознаватели. Удушливый ужас – а вдруг вскрылись школьные приписки, а вдруг придется отнекиваться от педагогов-призраков – уже притупился, и теперь ей было просто зябко и муторно. Из коротконогого книжного шкафа вывалили на пол не читанные никем томики, и те глухо, будто орехи-паданцы, застучали корками, зашелестели листами.

Вы мне скажите, если Сопахин виновен, при чем здесь я? – в который раз спросила следователя Элла Сергеевна.

Сопахин был ее учителем истории. Работал пятнадцатый год. На рожон не лез, прибавок не добивался, таскал детей по лесам и озерам, готовил призеров городских конкурсов. И вот выяснилось, что Сопахин – преступник, что он фальсифицировал историю. Негодованием надулись ее жилы – как посмели они из-за жалкого учителишки поднимать с постели ее, безутешную вдову Андрея Ивановича Лямзина! Следователь-усач был вежлив, он нагнулся к хозяйке дома и каверзно, но при этом участливо отчеканил:

Еще раз, Элла Сергеевна: я сожалею, что мы к вам наведались так скоро после вашей огромной утраты. Но дело не ждет. Учитель ваш под арестом. А сценарий, повторяю, вы с ним кропали вместе. Вот ваша подпись, пожалуйста!

Он с наглой галантностью хлопнул ей на колени подшитую стопку листов. Методическая разработка декады родной истории. Два соавтора – она и Сопахин, на каждой странице ее подпись – размашистая, разъехавшаяся пьяным гармонистом «Л» и горбатая рябь закорючек.

Это все писал один Сопахин, – честно отмахнулась Элла Сергеевна.

А доплату получали вдвоем? – улыбнулся следователь.

Чертов историк, как он мог подложить ей такую свинью. Да и сама хороша. Не прочитала, упустила. Вдова почесала свою вспотевшую переносицу, восстанавливая в памяти злосчастную декаду. Кажется, все проходило чин чинарем. В рамках месячника оборонно-массовой работы гремели викторины «Новомученики нашего края» и «Сталинградская битва», шумел и разливался конкурс патриотической песни «Родина-мать зовет». «Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет Отчизна нас», – пели классы шестой и седьмой. «А на земле сей был бы мир, но если главный командир позовет в последний бой, дядя Вова, мы с тобой!..» – подхватывали восьмой и девятый. «Ничто не забыто» – кричали плакаты. «Вставай, страна огромная!» – подзуживали лозунги. Дамы в управлении образования страшно Эллу Сергеевну нахваливали. Где же вышел прокол?