Какой простор! Книга первая: Золотой шлях - Сергей Александрович Борзенко

меняет, — резко сказал механик. — Мещанина какого-то ограбил, за пятнадцать пудов муки дорогой рояль забрал.

Механика перебил Гладилин:

— А ты, Александр Иванович, хотел бы ничего не делать, да на крестьянских харчах жиреть. Минулись уже те времена… Теперь справный хозяин — главная сила нашей державы.

У Гладилина характер был мелочный, непостоянный. Как-то получалось само собой, что он обманывал не только других, но и себя, говорил не то, что думал, а думал не то, что говорил. Иванову, привыкшему высказывать свои мысли резко и прямо, эта черта в Гладилине была противна, раздражала, заставляла относиться к нему с опаской. Он презирал Гладилина и немного побаивался: этот человек мог донести в полицию, мог оклеветать, пырнуть из-за угла ножом.

Раздраженный разговор моментально оборвался, как только вошла дебелая, смазливая хозяйка, вторая жена старика. Она несла в одной руке огромный графин с самогоном, а в другой рюмки. За хозяйкой вошла Одарка с закусками. Вошла и вышла, и опять вошла, и снова вернулась — и все с полными руками. На уже тесно заставленном столе появлялись все новые тарелки, миски и блюда, полные еды.

— Тут блины не доедают, а мы червей на заводе лопаем, — сказал Лукашка.

— Разве то черви? Черви — те, кто нас живых ест. На свете люди не только от голода умирают — бывает, и от обжорства, — Иванов с нескрываемой ненавистью повел глазами в сторону Федорца и положил себе на тарелку кусок студня.

Пили и ели долго; обнявшись, пели печальные песни; потом вдруг обрывали их, заводили веселые. Бабы схватывались с места и быстро-быстро, подобрав множество напяленных на себя юбок, плясали. Среди них, как вихрь, носился подвыпивший Микола, обнимал то одну, то другую, никому не отдавая предпочтения.

— Стойте! — кричал хлопец на сельских музыкантов. — Сейчас я заспиваю свою песню! Я ее сам сложил, про любовь…

Весь день он нахвалялся, но так и не спел своей песни, а Луке очень хотелось узнать, что это за песня и как может обыкновенный человек сложить ее.

Солнце, клонившееся к горизонту, позолотило окна, когда в хате появился пожилой небритый человек в военной гимнастерке, с беленьким солдатским крестиком, прилепившимся над сердцем. Гости были настолько пьяны, что появления человека никто не заметил.

Вошедший сам напомнил о себе. Громко кашлянул, хромая, подошел к старому Федорцу и бухнулся ему в ноги.

— Назар Гаврилович, богом прошу — дай миску борошна.

— Снова ты, Грицько Бондаренко! Та до яких же пор ты будешь канючить? Ты и так залез в долги по самые уши. — Федорец нахмурился, побагровел.

— Дети пухнут с голоду… Сам знаешь, шесть душ.

— Иди вон!.. Не могу я все село кормить. — Федорец поднялся из-за стола и, надвигаясь грудью, вытолкнул непрошеного гостя за порог. — Просящий ссуду — хитрец, а ссужающий — глупец.

— Так говорит мой отец — Федорец, — выпалил в рифму Микола.

— Назар Гаврилович, бога побойся… Пока я в Галиции защищал веру, царя и отечество, ты у меня всю землю заграбил. Только и осталось, что на печи сеять.

— Проваливай, Грицько, а то кобеля спущу!

Проворный Микола, выскользнув во двор, уже снимал гремучую цепь с мохнатого волкодава. Собака вырвалась из юношеских рук и понеслась к крыльцу.

Грицько, припадая на порченую ногу, стремглав кинулся в огород. Пес догонял человека. Пьяный Гладилин улюлюкал.

— Куси его, куси! — орал Микола.

Грицько успел добежать до плетня, занес искалеченную ногу на перелаз, и тут собака вцепилась ему в зад. Одним рывком Грицько вырвал из плетня сухой кол, огрел им кобеля, который успел укусить палку, отскочил и завизжал.

— Ты еще меня попомнишь, клятый куркуль, кровопивец, креста на тебе нет, выжимала! — крикнул Грицько, потирая зад и кровеня руки. — Я еще расквитаюсь с тобой!

Гладилин хохотал во всю глотку. На крыльцо вышел механик.

— И откуда у тебя помещичьи замашки, Назар Гаврилович? За такие забавы ответ придется держать. Не перед мировым, а перед народом. Народ — он все помнит, ничего не забывает.

— А ты помалкивай, крамольник, а то и на тебя управу найду. Думаешь, не знаю, чем ты дышишь? — огрызнулся старик и, вернувшись в дом, не закусывая, выпил стакан самогону.

— Собаку ударил, скоро на батька начнут замахиваться, — возмущался Микола.

— Хорош у меня Микола, — похвастался старик и тут же сокрушенно добавил: — Сыновей бы мне с дюжину на мое хозяйство, да чтобы все в меня — каждый сын работник. Таким людям, как я, не одну, а десять жен надо.

Пес долго скулил во дворе, облизывая переломанную лапу.

— Ой, папа, ты не видел, как гнался волкодав за человеком! Ужас какой, настоящая собака Баскервилей! — сказал Лука отцу, откусывая пирог из белой крупчатки.

— А ты читал эту книгу?

— Читал, мне ее Аксенов давал. У него много хороших книжек.

Во двор робко вошла худая молодица, жена солдата Убийбатько.

— Я до вашего Миколы, — сказала она Одарке.

— Зачем он тебе сдался? — спросил старый Федорец, насупив брови.

— Лист получила от мужа, привез его раненый племянник с фронта… Прошу прочитать.

— Давай сюда, — грубо откликнулся Микола.

Женщина достала из-за пазухи конверт, волнуясь, подала юноше. Микола вынул из конверта листок бумаги, испятнанный чернильными потеками, принялся читать:

— «Дорогая Фрося, батьки и дети. Идут беспрерывные дожди, окопы наши залиты грязью. Суп варят редко, все из черной чечевицы, от него и свинья откажется. Хлеб румынский из кукурузы, да и тот не всегда бывает. Носим сорочки с красными швами — вши заедают нашего брата. Солдаты есть, которые умнее, сдаются в плен, сами себе через кусок мыла простреливают руки, лишь бы укрыться в лазарет. Один кадровый прапорщик бил нас по мордам, так его кто-то из своих кокнул в атаке. Ждать и молчать больше ни у кого нет сил. Каждый день гонят наступать, а винтовок одна на пятерых…» Ну, и дальше, как полагается в таких случаях, бесчисленные поклоны всей родне и знакомым, — закончил чтение Микола.

— Богатое письмишко. Вот он, крик наболевшей души. Оно всей России касается. Дай мне письмо хоть на время, — чугунным голосом попросил Иванов.

Письмо задело его за живое. Он представил себе все, что описывал солдат, и ему стало жаль эту босую женщину, которой он ничем не мог помочь.

Солдатка подняла слинявшие от горя глаза, глубокое отчаяние застыло в них. Молча она свернула письмо, сунула его в руку Иванову и, не прощаясь, удалилась, приминая босыми ногами зеленый ковер густого шпорыша.

— Д-да, — промычал Федорец, — новые времена, новые песни, а перепрягать коней на ходу не годится. Воевать надо до победы. — Он вышел на крыльцо освежиться.

В небе стоял непривычный боевой писк, и казалось,