Античный чароплёт. Том 2 - Аллесий

чужой запах на ней. Запах того двуногого, который сейчас стоит неподалёку. Ему нужно разорвать горло. Подкрасться сзади. Неслышно, благо, мягкие подушечки на лапах позволят наступить на любую ветку или камень и не хрустнуть им. Приготовиться, прыгнуть, повалить на землю и впиться зубами в горло, разорвать… Так и следует поступить, обязательно. Но потом. Сейчас надо убить врагов двуногой самки. А потом его собственного двуногого врага. Да, врага. Самка только его. Враг что-то сделал с его когтями и зубами. Теперь они крепкие и светятся. Такими он может царапать камни (он проверял). Такой сильный, имея такие когти и зубы, он легко убьёт всех своих врагов. И врагов самки, да…

Приготовиться! Неслышно чёрная фигура медленно выползла из земли. Она похожа на шакала, но не шакал. Большая, сильная… Шаг, ещё шаг. Мягкие подушечки на его лапах заглушают любые звуки. Его тело сжалось в тугую пружину, а затем могучим прыжком оторвалось от земли и упало прямо на спину огромного чёрного шакала. Острые и длинные когти впились глубоко в плоть, а зубы начали рвать шею…

*** Конец ПОВ тигра.

*** ПОВ одержимого раба.

Шак’чи когда-то давно был обезьяной. Он уже и не помнил, когда и где жил, что делал и чем занимался. Просто однажды ему не повезло. Он попался людям, которые смогли оглушить его и связать. Шак’чи, который тогда и имени-то не имел, оказался в какой-то странной пещере. Сейчас он знает — это была людская хижина. Двуногие, так похожие на его сородичей, но также и столь отличающиеся, долго танцевали вокруг костра, а затем один из них, одетый в чужую шкуру, с привязанными перьями и рогами, в ожерелье из маленьких черепков, бросил его в огромный костёр. Живого. Туда же он плескал какие-то пахучие жидкости, бросал пучки трав и странные камни, но это всё Шак’чи уже не видел. Он сгорал заживо. Жадное пламя лизало его и пожирало. Он обезумел от боли и ужаса, страха перед смертью и перед огнём.

А потом в огне рядом появился человек. Он тоже горел, но в первую очередь он своим огромным клыком, который держал в руке, видимо, отобрав до этого у какого-то чудовища, старался убить Шак’чи. Жертвенной обезьяне тогда просто повезло: ей удалось опрокинуть человека и, отобрав клык, воткнуть его в живот несостоявшемуся убийце. Ту схватку Шак’чи плохо помнил: он был безумен, видел лишь урывками, да и то — всего одним глазом. Другой спёкся. Всё тело было объято пламенем, жадно бегущим по шерсти, а боль скручивала мышцы лишь чуть менее сильно, чем заставляла их сокращаться агония.

Шак’чи тогда умер, но умер он не просто так. Он не понял, как именно, но тот двуногий в маске и ожерелье что-то сделал, когда в пламени костра дрались обезьяна и человек. Победивший забирал себе силу проигравшего и рождался вновь. В огне. Таковы были условия. Кто же знал, что метра полтора роста обезьяна, уже обгоревшая и едва живая, сможет убить воина, вступившего с ней в схватку, лишившись спутывающих её верёвок? Шак’чи забрал у человека самое главное: его душу. Он получил разум, пусть и бывший безумным и слабым первые лет сто после своего появления. А ещё он получил огонь. Душа убитого срослась с его собственной. Вместе они родились вновь одним целым. Став духом огненной обезьяны. Шак’чи получил от убитого человека его силу, знания и разум. И ещё кое-что. Имя. Оно осталось без хозяина, когда того поглотил дух сгоревшей заживо обезьяны. Шак’чи не планировал так делать. Первые лет восемьдесят он вообще не мог ничего планировать, но так его называл шаман, с которым полубезумный от всё ещё трансформирующегося разума и произошедшего с ним дух заключил договор.

Потом шаман умер, а Шак’чи смог освободиться, он вспомнил всё, что с ним случилось, он хотел отомстить, но другой шаман, занявший место учителя, победил и изгнал его. Он бы снова поработил бы или уничтожил, но Шак’чи смог сбежать, а потому его просто изгнали. Долго скиталась огненная обезьяна, ища себе энергию и место обитания, пока не встретила могучего Ханумана со свитой, которых он называл ванарами. Увидев такого необычного духа, Хануман захотел, чтобы Шак’чи стал ванаром, вошёл в свиту могучего покровителя. Будучи в свите Ханумана, Шак’чи неоднократно сражался с другими духами, приходил вместе с Хануманом в храмы и просто места, где люди им поклонялись. Любая жертва или молитва приносила Хануману странную силу, которой он делился со своими ванарами. Совсем каплей, но это позволяло Шак’чи не терять силы и не искать источники и места, где бы их восполнить. Он быстро становился сильнее и в совершенстве овладел посохом, который один человеческий шаман вырезал для Шак’чи из священного дерева Эндру. Таких деревьев там, правда, было ещё много, целая роща, но это не важно. Посох давно стал частью Шак’чи. Его материальная часть истлела и сгорела, но сама его суть до сих пор за спиной духа, который может использовать своё верное оружие даже после того, как его тлен и пепел давно уже оказался развеян по всей земле.

Позже Шак’чи ушёл от Ханумана, снедаемый жаждой мести тем, кто когда-то его создал. Он нашёл место своего рождения, но не нашёл потомков тех людей, кому желал отомстить. Вместо них там жили другие люди. Шак’чи узнал, что прошла большая война и племя, которое он не любил и которому хотел отомстить, было истреблено. Шак’чи снова скитался, покуда не встретил странного человека. Не шаман и не жрец, но очень похож. Он долго говорил с Шак’чи, сумев убедить огненную обезьяну присоединиться к духам Храма. Ему поставили статую в одном из залов, и тонюсенькой ниточкой небольшими капельками вновь пошла к Шак’чи та самая странная энергия, которой с ним делился Хануман, чья статуя, кстати, тоже была в Храме.

Эта странная сила, да ещё жизненная сила — вот то, что было так нужно Шак’чи. И первое у него было, а второе ему предложили. Сильные людские тела, которые тренировались с самого детства. Странные не-шаманы помогали Шак’чи вселиться в них. Да, приходилось брать жизненную силу постепенно, а не всю сразу. А ещё нельзя было брать тело под контроль: вместо этого Шак’чи давал воину свои навыки и силу, а сам лишь наблюдал его глазами и слушал его ушами, но огненной обезьяне было всё равно. Он мог сражаться, был снова живым (пусть и относительно). Он пил столь нужную ему