Вся моя жизнь - Джейн Фонда

Перед отъездом я обратилась к Люси и Уоко: “Если мы сумеем довести до ума сценарий, я с удовольствием приехала бы снова, пожила бы немного с вами”. Они кивнули, не веря, что когда-нибудь меня еще увидят.

Я вернулась через три с половиной года. Как только мы с Брюсом получили пригодный сценарий и назначили дату начала съемок, я написала им и спросила, могу ли я погостить у них пару недель, “но только при условии, что я буду работать вместе с вами и вы никому не скажете, кто я такая”. Они удивились, но пообещали выполнить мою просьбу.

Я приехала на пасху, когда в Маунтин-Вью стояли холода. Уоко, которому исполнилось уже семьдесят восемь лет, колол дрова, поскольку их дом отапливался единственным камином, и в первый же день я настояла на том, чтобы он предоставил эту работу мне. Я никогда в жизни еще не колола дров, но подумала: ему же под восемьдесят, а мне нет равных в фитнесе. Да раз плюнуть! На следующее утро я проснулась, не в силах даже пальцами пошевелить, не то что руки поднять. Я почувствовала безмерное уважение к Уоко и поняла, сколь серьезная проблема встает перед этими людьми, – что их ждет, когда Уоко совсем состарится и не сможет колоть дрова? Их дети, как и почти вся молодежь из горных поселков, перебрались в города. Подобный жизненный уклад уйдет в историю раньше, чем американцы в массе своей что-нибудь узнают об этом.

Убедившись, что мне не хватает силенок на обыденную для старого Уоко работу, я переключилась на другие дела. Доила по утрам корову, собирала яйца, которые несли свободно разгуливавшие по двору куры, училась сбивать масло в старой деревянной маслобойке – в Тайгертейле моя мама из такой же маслобойки сделала торшер. Я ходила с Уоко в лес, и он подстрелил опоссума и показал мне, как освежевать тушку. Люси научила меня различать лавровые деревья и обдирать кору для приправы, и я приготовила опоссума на дровяной плите. Мне он не понравился: слишком жирный, с множеством мелких косточек. Люси также научила меня делать домашнее печенье на скорую руку, буквально из ничего, мы выпекали его в камине, на тяжелой чугунной жаровне. Я узнала, как едят сорго, намазывая его толстым слоем на хлеб, зачем в самую глубь камина закладывают самое толстое – резервное – полено, как заморозки поздней весной могут загубить сад и оставить людей без достаточного запаса продовольствия, и наловчилась вырезать яблочных куколок.

Мы все спали в одной комнате, отгородившись друг от друга подвешенными на проволоке занавесками. Старые железные койки с провисшими пружинными сетками были застелены пухлыми перинам, так что утром я с трудом выбиралась из кровати. По вечерам мы усаживались на потертый диван перед огромным каменным камином, и Люси с Уоко рассказывали мне разные байки, шутили, а иногда пели, аккомпанируя себе на своих музыкальных инструментах. До меня наконец дошло (как это я раньше не догадывалась!), почему все, кого мы встречали, обожали занимательные истории и играли хотя бы на одном музыкальном инструменте. Без электричества нельзя было включить ни радио, ни телевизор для развлечения. В распоряжении этих людей были только они сами, поэтому музыка и разговорный жанр особенно ценились холодными зимними вечерами в горах. Как бы нам в нашем благословенном электрифицированном раю не похоронить окончательно это искусство ежевечерних бесед, подумала я.

В пасхальное воскресенье Люси и Уоко взяли меня с собой в церковь. Это была постройка с одним помещением, с выбеленными стенами и дровяной плитой в качестве отопительного прибора. Священник внимательно посмотрел на меня поверх ржавой плиты. Судя по его рукам и джинсовому комбинезону, ему, как и Уоко, приходилось выполнять тяжелую работу в своем хозяйстве. Неожиданно он сказал: “Знаете, вы очень похожи на Джейн Фонду. Вам никогда не говорили?” Я опустила голову и что-то пробормотала, уповая на то, что Люси не проболтается и он не добавит какой-нибудь гадости. Но он сказал: “Не знаю, как по-вашему, а на мой взгляд, она храбрая женщина”. Я молча кивнула в знак согласия, и мне захотелось обнять его.

Пока шла служба, священник и его паства – то есть мужская ее часть – постоянно обменивались репликами. Женщины не проронили ни слова. Потом я спросила Люси об этом, и она ответила, что женщинам запрещено как-либо проявлять себя во время службы. Чуть подальше, добавила она, есть еще одна церковь, где люди пьют мышьяк и держат живых гремучих змей.

Я чувствовала, что это большая честь – пожить с этими людьми, узнать, как и чем они живут, между прочим, в конце 1984 года. Вероятно, примерно так же жили мои предки-пионеры. Мне было очень грустно думать, что через какие-нибудь несколько десятков лет всё это будет застроено и отдано на откуп “цивилизации”.

“Вы мне не нравитесь!” – заявила Кэтрин Хепбёрн, ткнув пальцем прямо мне в лицо; от злости ее знаменитый голос вибрировал, а классически красивая голова, которая и в лучшие времена слегка тряслась, подрагивала, будто оживший вулкан. До сих пор я не встречалась с этой легендарной актрисой, и едва мы с Брюсом перешагнули порог ее дома на Сорок девятой улице, меня охватил ужас – из-за приговора второго после Бога судии, а также потому, что меньше чем через две недели Кэтрин Хепбёрн должна была прибыть в Нью-Гемпшир, чтобы вместе со мной и моим отцом репетировать сценарий ленты “На Золотом пруду”.

У нее вызывала критику финансовая сторона дела. Ни одна американская киностудия не верила, что публику заинтересует история о двух стариках и мальчишке. А главное, у папы было больное сердце, поэтому мы не могли застраховать производство фильма. Мы полагались только на себя, притом что работали за гораздо меньшие гонорары, чем обычно, и без Кэтрин Хепбёрн наш проект провалился бы.

Не могу точно сказать, за что она так разозлилась на меня. Это не могло быть связано с моей политической деятельностью, так как она славилась либеральными взглядами. Возможно, причина ее агрессии крылась в том, что я не явилась на ее первую встречу с моим отцом, а предпочла уехать с Долли. Хепбёрн и Фонда сыграли множество ролей и имели общих знакомых, однако до сих пор лично не встречались, а мне не пришло в голову, что я должна присутствовать при беседе двух кинозвезд первой величины, даже если продюсирует фильм моя компания. Хорошо это или плохо, но за четверть века в этой профессии мне самой ни разу не показалось, что меня мало ценят. Ни за что не подумала бы, что Кэтрин Хепбёрн расценит мое отсутствие на их встрече как знак недостаточного уважения к ней.

Надо было учесть и другое обстоятельство – семидесятитрехлетняя мисс Хепбёрн, играя в теннис, вывихнула плечо и порвала сухожилие. Мы приехали, чтобы узнать, сможет ли она приступить к съемкам по графику.

Не дав мне опомниться от “вы мне не нравитесь”, она добавила не допускающим возражений тоном аристократки из Новой Англии: “Боюсь, Джейн, я не найду в себе сил работать с вами. Едва ли мое плечо заживет к нужному сроку, а в некоторых эпизодах мне предстоит таскать дрова и сталкивать в воду каноэ. Так что лучше вам не тратить время зря и пригласить на роль Джеральдин Пейдж или кого-нибудь еще”. Это напомнило мне мой разговор с Аланом Пакулой перед тем, как я начала сниматься в “Клюте”.