«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

У René имелось уже готовое решение, с которым его тетушка была еще не согласна: остаться на месте до прохождения немцев и затем вернуться к себе в Pithiviers. Это решение mutatis mutandis[588] назрело и у меня, и ты была тоже не совсем с ним согласна. Мы долго сидели над картой, сопоставляя все сведения, собранные у колодца, вычисляли время и расстояния и пришли к выводу, что, если не поможет чудо, у нас нет никаких шансов уйти от немцев. Значит, самое разумное — сидеть на месте и ждать, пока линия фронта, если можно еще говорить о фронте, перекатится через нас. Риски, связанные с этим решением, были очень велики, но все-таки тут, в знакомом месте, они были меньше, чем в любом другом.

К разговору нашему присоединились хозяева: они также не знали, как им быть. Прохождение через них линии фронта очень пугало, и они подумывали, не уйти ли им куда-нибудь в поля, в какую-нибудь специально вырытую траншею. Мы сказали им, что данный вопрос занимает и нас и, может быть, это — самое правильное решение. «Да, но кто будет охранять ферму? Тут у нас немало добра». В этом месте оказалось, что разговор наш имел слушателей — то цыганообразное семейство, которое продолжало жить в сарае, отведенном им хозяйкой. Мать семейства вылезла из сарая, откуда они слушали наш разговор, и обратилась к M-me Réthoré со следующими словами: «Добрые люди, мы так благодарны за приют, который вы дали нам, что мы, мы побережем ваше добро, пока вы будете прятаться в поле. Если люди не будут помогать друг другу в таких обстоятельствах, так когда же может проявиться их солидарность?»

Если бы я писал роман, в этом месте мог бы появиться трогательный эпизод. В действительности же глаза этой женщины светились такой алчностью, что ее вмешательство сразу же повлекло за собой реплику хозяйки: «В наших обстоятельствах можно полагаться только на самих себя. Я остаюсь дома, что бы ни случилось». Муж согласился с ней, и все их одобрили. Мы с René прошлись по полям и нашли ровики, вполне подходящие как бомбоубежища. Вопрос был решен[589].

Нужно отметить еще особенность этих дней. Очень многие из проходящих к югу граждан или военных предлагали купить за бесценок вещи, которым никак не место было в данных руках.

Женщина, типа femme de ménage[590] или ménagèrie[591], весьма скромного положения, предлагает роскошные кружева; солдат предлагает дамское бальное платье от знаменитого портного или полдюжины простынь самого высокого качества. По поводу этих предложений можно было сказать только одно — награбленный товар, но где награбленный? Логика вела к мысли, что толпы беженцев и дезертиров, проходя мимо покинутых хозяевами домов, брали на своем пути все, что хотели. Но эта мысль казалась нам чудовищной, пока мы сами не встретились с прямым ее подтверждением.

Один из солдат там же, у колодца, напившись, попросил хлеба, и я принес ему хороший кусок. Тогда он сказал: «Я хочу поблагодарить вас. Выпейте моего вина». На мой отказ он возразил: «Выпейте, ручаюсь, что вы будете довольны: такого вина не найти в продаже». Я выпил стакан и был действительно поражен: это было вино типа Sauterne[592], но самого высокого качества. «Откуда оно у вас?» — «А тут по дороге — в одном château, в погребе». — «Вам дали хозяева?» Он засмеялся: «Хозяева? Они уже давно на юге. Я налил себе сам, и вот еще оттуда», — и он показал дюжину изумительных носовых платков. «Позвольте, но это — грабеж». — «Если хотите, но не оставлять же было все это немцам; они-то уж не будут церемониться». Позже, на обратном пути, мы узнали, что не было покинутого хозяевами дома, который бы пощадили.

В этот же день, 18 июня, вечером мы слышим отчаянные крики хозяйского мула и смех толпы беженцев: «Tais toi, eh, Daladier!»[593] Ты побежала взглянуть и увидела, что алжирский стрелок водворился на спину мула и спокойно, при общем хохоте и сочувствии, уезжал в Vierzon. Предупрежденные нами хозяин и хозяйка побежали вдогонку и с большим трудом отбили своего мула.

К вечеру и на следующий день, в среду 19 июня, несколько изменился характер проходящей толпы. Появились снова организованные воинские части: D. C. A., артиллерия легкая, артиллерия тяжелая, роты Иностранного легиона, роты колониальных войск, — немногочисленные, но в полном порядке, с офицерами. Мы неизменно поили их и старались чем-нибудь им помочь. У колодца слышались разные славянские наречия — польский, сербский, даже русский языки. Проходили черные солдаты — добродушные, смешливые и как будто не отдающие себе отчета в том, что происходит. После того, как мы перевидали такое количество французов-дезертиров, было странно, что последними защитниками Франции оказываются метеки и черные. Присутствие на дороге этих войск повело за собой усиление обстрелов и бомбардировок с воздуха, и за этот день, 19 июня, нам пришлось раз десять, по меньшей мере, спасаться в первых попавшихся убежищах.

Большой заботой для нас было и то, что очень многие солдаты — организованные или дезертиры — бросали около фермы оружие, патроны, снаряжение. Зная неизбежность появления немцев и беспощадное отношение их к «вольным стрелкам» и «владельцам» спрятанного оружия, мы опасались за наших хозяев и за самих себя, и после завтрака отправились все, с тачками, собирать брошенное. Одних патронов мы набрали несколько тачек и отвезли их подальше в поле. Были там и ружья, и гранаты, и каски, и два пулемета, и без числа вещей из солдатского одеяния. Очевидно, многие солдаты покупали у гражданских беженцев штатское платье и бросали форменные вещи.

К вечеру между перекрестком и фермой остановились на отдых две роты чехословаков. Среди них было много говорящих по-русски, и им не терпелось высказать всю свою горечь, все свое отчаяние, все свое возмущение поведением союзников. Предав Чехословакию Гитлеру в 1938–1939 годах, те мобилизовали проживавших в Западной Европе чехословаков, использовали, как полагается, до конца и готовились сейчас опять предать их Гитлеру. А пока они были предпоследним прикрытием отступающих остатков французской армии. «Вы смотрите, — говорили чехословаки, — среди нас дезертиров нет. Нам дезертировать некуда и плена для нас не будет; мы ведь — мятежные подданные Гитлера из протектората[594]»[595].