Мао Цзэдун - Александр Панцов

В середине января 1932 года, на очередном заседании Бюро ЦК, Мао поделился своими соображениями с «товарищами». Вот что он сказал: «Широкомасштабное вторжение японского империализма в Китай вызвало антияпонский подъем. Это неизбежно приведет к изменению межклассовых отношений внутри страны». Понятно, что создавшуюся ситуацию надо было использовать. Но как? Это-то он как раз и хотел обсудить.

Но тут началось такое! Представители Временного политбюро буквально вспыхнули от негодования. Использовать японское вторжение в интересах компартии они считали чуть ли не преступлением. Тем более что с точки зрения Коминтерна целью маньчжурских событий была подготовка японской военщиной плацдарма для нападения на СССР. Один из присутствовавших так распалился, что потерял над собой контроль. «Япония захватила северо-восток в первую очередь для того, чтобы напасть на Советский Союз, — бросил он в лицо Мао. — Не понимать этого — значит, быть правым оппортунистом!» И еще: «Мы должны выдвинуть лозунг вооруженной защиты СССР, тот же, кто не согласен с этим, — классический правый оппортунист!» Наступила мертвая тишина. Гнев Мао был так велик, что слова застряли у него в горле.

Больше он с этим составом Бюро не хотел работать и сразу же после заседания подал заявление о предоставлении ему отпуска по «болезни». Прием был старый. Его он использовал еще во время конфликта с Чжу Дэ и фронтовым комитетом 4-го корпуса в июне — ноябре 1929 года. Вместе с женой и охраной он выехал в горы, бросив дела в правительстве на Сян Ина. Вдогонку ему был нанесен еще один удар. Ван Цзясян сместил его с последнего остававшегося у него военного поста — начальника Главного политуправления ЦРВС (тогда же переименованного в Главпур Рабоче-крестьянской Красной армии Китая). Сам Коммунар и занял эту должность.

А Мао, казалось, погрузился в меланхолию. Высоко на вершине горы Дунхуа в двадцати пяти ли от Жуйцзиня он облюбовал себе старый заброшенный храм, в котором, сидя целыми днями в кромешной темноте, играл на короткой флейте. Этот старинный простонародный инструмент, сделанный из ствола бамбука с восемью отверстиями, он полюбил еще в цзинганский период. В храме было сыро и холодно, и по настоянию Хэ Цзычжэнь он перебрался в находившуюся по соседству пещеру. Здесь занятия музыкой были продолжены. Музицирование и первобытная жизнь, однако, нервы не успокаивали. Не помогала и поэзия68. Размышляя о том, что произошло, Мао все больше осознавал, что новая борьба за власть будет самой жестокой.

Очередной «левацкий загиб» руководства КПК был вновь напрямую связан с Москвой. Как и прежде, все установки (стратегические и тактические) коммунисты Китая получали оттуда. А там в то время все просто бредили «правой опасностью». Разгромив Бухарина и его сторонников, Сталин вычистил из партийного руководства кандидата в члены Политбюро Сергея Сырцова и знакомого нам Виссариона Ломинадзе, возглавлявшего после поездки в Китай Закавказский крайком ВКП(б) — за «„лево-правый“ блок, платформа которого совпадает с взглядами „правого уклона“»69. Произошло это в самом начале декабря 1930 года. Сразу после этого в Москве состоялся судебный процесс над Промпартией — некоей «правой» организацией инженеров, техников и экономистов, обвиненной в антисоветчине и вредительстве. По этому «делу» репрессировали более двух тысяч человек. Неудивительно, что рост «правой опасности» многим тогда в Коминтерне стал казаться реальным. Тем более что, по мнению Сталина, в связи с развертывавшимся строительством социализма в СССР и углублявшимся мировым кризисом классовая борьба должна была обостряться, а агрессивность капиталистов — усиливаться. Исходя из этого, проходивший в Москве в марте — апреле 1931 года 11-й пленум ИККИ подчеркнул: «Идет дальнейший рост революционного подъема», выражающийся, помимо прочего, «в развитии и укреплении Советов и Красной армии на значительной части территории Китая… в усилении революционного движения в колониях»70.

31 июля в развитие решений пленума Президиум Исполкома Коминтерна направил ЦК китайской компартии специальную резолюцию. В ней указывалось: «На настоящем этапе движения, когда в стране налицо революционный кризис, а в ряде районов победила власть советов, исход борьбы зависит прежде всего и непосредственно от самой компартии… китайской компартии необходимо широко развернуть разоблачение всей суммы взглядов правого оппортунизма, ведя с ним непримиримую борьбу как в теории, так и на практике»71.

Кстати, именно в этом документе содержались требования не уравнивать кулаков и бедняков в правах на землю. Но говорилось об этом в целом; никакой критики в адрес Мао Цзэдуна не высказывалось. Заострение борьбы против Мао было делом рук исключительно новых вождей КПК. Ничего в резолюции не говорилось и о новом штурме городов. План захвата «одного или двух городских центров», приведший в начале 1932 года на юге Цзянси к кровопролитной битве за город Ганьчжоу, также являлся творчеством шанхайских лидеров. Хотя не таким уж крамольным, с точки зрения Коминтерна. Через два с половиной месяца после издания августовской директивы Временного политбюро Миф сам выдвинул идею завоевания крупных городов в Китае в письме Сталину72. И получил поддержку.

В этой обстановке, по мнению руководства Бюро ЦК, ни о какой «партизанской тактике» говорить было нельзя. Вместе с большинством других членов Бюро Чжоу Эньлай начал добросовестно выполнять директиву ЦК, по существу, одобренную Коминтерном. А Мао встал в оппозицию. Нет, он не был против взятия городов вообще. Богатые торговые центры всегда привлекали его внимание. Просто ему хотелось действовать так, как его любимым героям из романа «Речные заводи»: налетать на небольшой слабо укрепленный город, грабить его и тут же уходить в безопасное место. Закрепляться же в крупных стратегических пунктах он более не считал разумным. Этим-то и вызывал раздражение руководства, по-прежнему верившего в то, что китайскую революцию можно было осуществить только при опоре на городские центры. Бесстрашный он все-таки был человек! Ведь не в первый раз лез на рожон! А может быть, ощущал за собой какую-то силу?

Как бы то ни было, но и в этот раз ему повезло. Ганьчжоу взять не удалось. Войска 3-й армейской группы и 4-го корпуса под общим командованием Пэн Дэхуая потерпели тяжелое поражение. То, что Мао был прав, возражая против этого наступления, стало теперь понятно многим армейским командирам. «Конечно, нам было не под силу взять хорошо укрепленный город, — вспоминал позже сам Пэн Дэхуай. — …Безрассудный штурм города… был нашей серьезной ошибкой». Самое неприятное состояло в том, что осада Ганьчжоу, длившаяся два месяца (с января по март 1932 года), совпала с японской атакой на Шанхай. (Японцы напали на этот город 28 января, стремясь положить конец бойкоту японских товаров, который, с их точки зрения, угрожал не только их экономическим интересам, но и безопасности подданных микадо, проживавших в Шанхае. В течение месяца город обороняла 19-я гоминьдановская армия73.) Получалось, что коммунисты и японцы действовали заодно. «Наступая на Ганьчжоу, — пишет Пэн Дэхуай, — мы не только не использовали события в Шанхае 28 января 1932 года для того, чтобы усилить борьбу против Японии и нанести политический удар по Чан Кайши и Гоминьдану, а, напротив, дали противнику предлог для проведения реакционной политики: „Прежде чем дать отпор иностранной агрессии, следует сначала добиться умиротворения внутри страны“»74.