Жизнь способ употребления - Жорж Перек

Спальня Оливии Роршаш — это светлая приятная комната, оклеенная бледно-голубыми обоями с орнаментом в японском стиле и мило обставленная мебелью светлого дерева. Кровать с наброшенным лоскутным ситцевым покрывалом стоит на широком возвышении, выложенном паркетом: справа от кровати — высокая ваза из алебастра с желтыми розами; слева — крохотная лампа-ночник на подставке в виде черного металлического куба, подержанный экземпляр «Лунной долины» Джека Лондона, купленный накануне за пятнадцать сантимов на блошином рынке площади д’Алигр, и фотография двадцатилетней Оливии: в клетчатой рубашке, кожаном жилете с бахромой, бриджах, сапогах на высоком каблуке и ковбойской шляпе, она сидит верхом на деревянной изгороди с бутылкой «Coca-Cola» в руке, а за ее спиной мускулистый коробейник удерживает на одной ладони массивное блюдо, полное разноцветных фруктов; это фотография со съемок ее предпоследнего полнометражного фильма — «Давайте, парни!» — звездой которого она стала в 1949 году, когда после громкого развода с Джереми Бишопом покинула Австралию и решила начать новую жизнь в Соединенных Штатах. Успех фильма «Давайте, парни!» оказался недолгим. Следующая картина, которая, по жестокой иронии судьбы, называлась «Оставайся на афише, дорогой!» — в ней она играла роль наездницы (прекрасной Амандины), влюбленной в семнадцатилетнего акробата, жонглировавшего горящими факелами, — не была даже смонтирована, поскольку продюсеры, отсмотрев материал, посчитали, что не смогут ничего из него выжать. Тогда Оливия стала звездой туристического сериала, где играла молодую доброжелательную американку из приличной семьи, которая катается на водных лыжах в Эверглейдсе, загорает на Багамах, Карибах или Канарах, безумно веселится на карнавале в Рио, аплодирует тореадорам в Барселоне, культурно просвещается в Эскуриале, молится в Ватикане, отбивает горлышко бутылкам шампанского в «Мулен Руж», пьет пиво на «Oktoberfest» в Мюнхене и т. д. и т. п. Именно так она пристрастилась к путешествиям и на пятьдесят втором фильме («Незабываемая Вена…») встретила своего второго мужа, которого, впрочем, бросила на пятьдесят третьем («Завораживающий Брюгге»).

Оливия Роршаш — в своей спальне. Это совсем маленькая, слегка полноватая женщина с вьющимися волосами; на ней белый льняной костюм строгого безукоризненного покроя и блузка из шелка-грежи с широким галстуком. Она сидит возле кровати, рядом с вещами, которые собирается взять с собой — сумочка, туалетный несессер, легкое манто, берет, украшенный старинной медалью Ордена святого Михаила с изображением Архангела, повергающего Дракона, журналы «Time Magazine», «Le Film Français», «What’s On in London» — и перечитывает инструкции, которые оставляет Джейн Саттон:

— заказать доставку кока-колы;

— каждые два дня менять воду в вазах с цветами, каждый раз добавлять полпакетика аспирина и выбросить цветы, когда они завянут;

— проследить, чтобы помыли большую хрустальную люстру (позвонить в агентство «Salmon»);

— отнести в муниципальную библиотеку книги, которые следовало сдать еще две недели тому назад, и в частности «Любовные письма» Клары Шуман, «От тревоги к экстазу» Пьера Жане и «Мост через реку Квай» Пьера Буля;

— купить сыр эдам для Полониуса и не забывать раз в неделю возить его к мсье Лёфевру на занятия домино[7];

— каждый день проверять, не разбили ли Пицциканьоли гроздь из дутого стекла в вестибюле.

Повод для этого 56-го по счету кругосветного путешествия — приглашение в Мельбурн на мировую премьеру кинокартины «Жила-была Оливия Норвелл», монтажного фильма, собравшего большую часть ее лучших ролей, включая театральные; путешествие начнется с круиза Лондон — Антильские острова и продолжится на самолете до Мельбурна с запланированными остановками на несколько дней в Нью-Йорке, Мехико, Лиме, на Таити и в Нумеа.

Спальня Изабеллы Грасьоле: детская комната с оранжево-желтыми полосатыми обоями, узкая кровать из металлических трубок с подушкой в виде Снупи, низкое широкое кресло с подлокотниками, заканчивающимися шишечками, покрытое тканью с бахромой, двустворчатый шкафчик из белых деревянных панелей, оклеенных пленкой, имитирующей кафель в стиле рустика («Модель Делфт»: голубые с крохотными щербинами плитки, попеременно изображающие ветряную мельницу, пресс и солнечный циферблат) и школьная парта с углублением для карандашей и тремя отделениями для книг. На парте — пенал, украшенный трафаретным орнаментом с изображением изрядно стилизованных шотландцев в национальных костюмах, дующих в волынки, стальная линейка, слегка помятая жестяная эмалированная коробочка с надписью «СПЕЦИИ», заполненная шариковыми ручками и фломастерами, апельсин, несколько тетрадей с обложками из мраморной бумаги, которую используют переплетчики, флакончик чернил «Waterman» и четыре бювара из коллекции, которую Изабелла собирает, но, правда, не так серьезно, как ее конкурент Реми Плассаер:

— младенец в трусиках «лодочка», толкающий перед собой обруч (подарок от канцелярского магазина «Fleuret Fils» из Корволъ л’Оргейо);

— пчела (Apis mellifica L.)(подарок от лаборатории «Juventia»);

— гравюра из серии «Мода», на которой изображен мужчина в красной пижаме из чесучи, шлепанцах из тюленевой кожи и небесно-голубом халате из кашемира, обшитом серебряным шнуром (NESQUIK: я бы выпил еще!);

— и, наконец, № 24 из серии «Великие дамы в истории Франции», подарок от «Недели с Сюзеттой»: мадам Рекамье; в маленькой гостиной ампир на канапе сидят немногочисленные слушатели в черных фраках, а возле зеркала псише, поддерживаемого Минервой, на шезлонге, вогнутом как люлька, возлежит молодая женщина: томность позы контрастирует с ярким блеском ее алого платья из плотного сатина.

Над кроватью — удивляя своим присутствием в этой подростковой комнате — висит теорба с овальным корпусом, одна из тех лютней с двойным грифом, скоротечная мода на которую установилась в шестнадцатом веке, достигла кульминации при Людовике XIV — считается, что на ней блестяще играла Нинон де Ланкло, — а затем закатилась, и которую вытеснили барочная гитара и виолончель. Это единственный предмет, который Оливье Грасьоле после убийства жены и самоубийства тестя привез с конного завода. Рассказывали, что инструмент всегда находился в семье, но никто ничего не знал о его происхождении, и когда Оливье наконец показал семейную реликвию Леону Марсия, тот без труда ее идентифицировал: это была предположительно одна из последних изготовленных в мире теорб; на ней никогда не играли, ее сделали в тирольской мастерской Штайнеров и наверняка не в период наивысшего расцвета, когда их скрипки сравнивались со скрипками Амати, а уже на спаде производства, вероятно, в самом начале второй половины восемнадцатого века, когда лютни и теорбы считались скорее коллекционными курьезами, чем музыкальными инструментами.