Фомка-разбойник - Виталий Бианки

– Куличок-воробей! – ласково говорю я. – Прелестная пташка, достойный трофей. Поздравляю.

– Обождать!

Валентин кладет птичку на стол и лезет опять под подушку. Вытягивает за ноги серого куличка ростом со скворца. Длинный тоненький носик довольно нахально загнут кверху.

– Мородунка, интересно…

– Обождать!

Валентин тащит следующего кулика. Этот побольше, с дрозда величиной, с предлинными ногами.

– Улит большой. Знаешь, когда мне было восемь лет, я бил их пулькой из монтекристо.

– Обождать!

Рука Валентина опять уже тянется к подушке.

«Сколько же он набил? – со страхом думаю я. – Вытащит кроншнепа или утку – скандал, скандал! – совсем пристыдит меня».

Подушка неожиданно летит мне в голову.

Больше под ней ничего нет.

– Не понимаешь, – кричит Валентин, трудней в нее попасть, старый ты кулан!

Вот черт, откуда он знает это слово?

Кулан – это ведь тоже – дикий осел.

* * *

Город Берёзов мы проспали.

В какую сторону мы ни посмотрим, мы заметим на границе между небом и землею линию, которая со всех сторон окружает видимое нами пространство земли; эта линия называется горизонтом.

Начальный курс географии

Земля начинает сдавать. – Мужи. – Плач на горизонте. – Тень великого ученого. – Обдорск по книжке. – Горизонт удаляется. – Зверобой. – Кок и Пузатых. – Команда отказывается отдать концы. – Пропеллер.

Еще сутки ходу до Обдорска.

Все шире разливается Обь. Большую силу берет вода, земля начинает сдавать. Она разорвана в клочья островов, острова намокли, грузнут беспомощно в топь. Волны победно перекатываются через них.

Все чаще по низким берегам остроконечные берестяные шалаши, люди в малицах около них.

Люди в малицах издали похожи на тюленей.

Часто пролетают гуси, еще чаще – большие стаи уток.

Остановка: зырянский поселок Мужи.

Серебрятся ивы, дорожка в гору. Там густо стоят строения – избы, сараи. Час очень ранний, но зырянки вышли с расшитыми оленьей шерстью туфлями, с длинноухими шапками из пыжиков. Пассажиры, команда в несколько минут расхватали эти красивые вещи. Дешевка: туфли по пяти-шести рублей, шапки-ушанки – семь-восемь. И только за одну спросили семнадцать, но эта – как пушинка, не носить – любоваться.

Мужи шьют шапки, кисы, туфли, малицы чуть не на все русское население Тобольского Севера.

* * *

Весь день дождь. Мутно небо, Обь мутна.

Земля мелеет, тончает, земля ускользает из глаз.

Невыносимо скучно целый день взаперти.

Валентин уже с час не отрываясь смотрит в окно. Ни улыбки на губах, ни задумчивых складок на лбу – на лице никакого выражения. Затих, точно его и нет. И только глаза: распахнутые, оцепенелые, как глаза филина на свету. Впрочем, нет – не филина. От ресниц, что ли, сетчатая тень на них и дробит зрачок и белок на тысячу мельчайших глазков. Скорей как у мухи под микроскопом глаз Валентина: тысяча глаз в глазу.

– Ну, воззрился! – бормочу я сердито.

Я уже знаю, что теперь с ним не поговоришь: хоть ори ему в самые уши – он будет мычать в ответ. Хоть сапогом бей – не достучишься.

И так он может – с одними глазами – просидеть еще хоть пять часов. Потом схватится за краски. Знаю уж…

…И все-таки вздрагиваю, когда вдруг он срывается с места и ныряет под диван за кистями, красками, бумагой. Теперь его бьет лихорадка, он нагибает чайник над кружкой – и плещет воду на стол. Он судорожно макает кисточку в кружку, сам пристально щурит глаза в окно. Затем разом перекидывает глаза на белый лист бумаги и решительно проводит по ней кистью: отделяет небо от земли.

В каюту вползают какие-то тени, блики, блески.

– Валентин! что там такое за окном?

– М-м-м!

Я нехотя поднимаюсь с дивана и взглядываю поверх головы Валентина.

Зрелище необычайной силы оглушает меня, как гром.

Небо взорвано. Еще высокое солнце льет истекающий кровью свет сквозь голубую брешь. Черный, тяжелый пласт громадной тучи обвалился в воду. Окровавленная вода из бурой на глазах превращается в ясно-голубую, сверкает, искрится: дугой из воды прянула в небо широкая радуга.

Дымятся пожарища пустынных приплюснутых островов. И только погибшие в далеком урмане лиственницы-корабли вздымают кресты обугленных мачт. Там будто гудят краски: и синь, и прозелень, и ржа.

В волнении я кидаюсь за тетрадью: записываю с натуры этот редкостный под Полярным кругом, яростный праздник света.

Анилиновый карандаш тверд и выцарапывает на плохой бумаге бледные подобия слов. Я вдруг решаю, что описать такое зрелище можно только чернилами. В походной аптечке есть пробирка с какими-то таблетками. Вытряхивая таблетки на стол, крошу в пробирку анилин карандаша и кипятком из чайника развожу чернила.

Перо помогает находить точные слова, но – все уже кончилось, пока я возился с чернилами… Тучи сдвинулись, солнца нет, потухла радуга – все умерло. Серый дождь. Еще несколько времени пишу по воспоминаниям.

А Валентин все работает.

– Чего ты все в окно-то пялишься! Ведь все равно там теперь совсем не то, что ты мажешь на бумаге!

– М-м-м!

Поговоришь с ним!

Морда как у теленка, жует все время что-то, жвачное!

А то вдруг начнет щуриться, жмуриться, башку набок и глядит по-птичьи одним глазом на перепачканную красками бумагу.

Живописец, подумаешь, аква-ре-лист!

А сам про кружку с водой совершенно забыл: сует кисть в рот, обсосет и правит ею то в одном месте этюда, то в другом.

– Свинтус ты, вот что! Стыдно на тебя глядеть.

– М-м! Да, да…

С досады, что не удалось полностью записать редкую картину, бросаю перо.

Хочу убрать таблетки в аптечку, – их нет на столе. Нет их и на полу.

– Куда, к черту, могло лекарство деться? Валентин? Ты не видал?

Он уже кончает этюд и, кажется, приходит в себя.

– Таблетки?

– Да, да, таблетки!

– Таблетки, кажется, я съел.

– С ума сошел! Ведь их же там штук шесть было. Может быть, яд в них. Лошадиная порция.

– Неважно! Меня не проймет.

А сам побледнел.

Я схватил пробирку с чернилами. На этикетке значилось: