Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

памяти — я помню, с каким ощущением крошил ее своей обувью. Вдохнув в последний раз морозный воздух, я повернулся, чтобы войти в тепло, и тут услышал в тишине отдаленный звук кнута и стоны людей. Через несколько секунд из-за угла показались раскачивающиеся носилки, которые несли четыре раба в одинаковых одеяниях. Надсмотрщик, который бежал сбоку, махнул кнутом в мою сторону.

— Эй, ты! — закричал он. — Это дом Цицерона?

Когда я ответил утвердительно, он через плечо бросил кому-то: «Нашли!» — и хлестнул ближайшего к себе раба с такой силой, что бедняга чуть не свалился на землю. Чтобы передвигаться по снегу, надсмотрщику приходилось высоко поднимать ноги, и именно так он приблизился ко мне. Появились вторые носилки, за ними третьи и, наконец, четвертые. Они выстроились в ряд перед домом, а когда опустились на землю, носильщики попадали в снег, повиснув на ручках, как измученные гребцы — на своих веслах. Эта картина мне совсем не понравилась.

— Может, это и дом Цицерона, — возразил я, — но посетителей он не принимает.

— Ну, нас-то он примет, — раздался из первых носилок знакомый голос. Костлявая рука отодвинула занавеску, за которой показался вождь сенатских патрициев Квинт Литаций Катул. Он был закутан в звериные шкуры вплоть до торчащего подбородка, что придавало ему вид большого и злобного горностая.

— Сенатор, — произнес я, кланяясь. — Я доложу о вашем прибытии.

— И не только о моем, — уточнил Катул.

Я взглянул на улицу. С трудом выбираясь из следующих носилок и проклиная свои старые солдатские кости, на улице появился победитель Олимпия и отец сената Ватия Исаврик. Рядом с ним стоял главный противник Цицерона во всех судебных заседаниях — Гортензий, любимый защитник патрициев. Он, в свою очередь, протягивал руку четвертому сенатору, чье морщинистое, коричневое, беззубое лицо я не смог узнать. Тот выглядел совсем одряхлевшим. Думаю, он давно перестал ходить на заседания сената.

— Благородные граждане, — сказал я как можно торжественнее, — прошу вас пройти за мной, и я доложу о вас новоизбранному консулу.

Я шепотом приказал носильщикам пройти в таблинум и поспешил в комнату для занятий. Подходя к дверям, я услышал, как Цицерон торжественно декламирует: «Жителям Рима я говорю: достаточно!», а когда я открыл дверь, то увидел, что он стоит спиной ко мне и обращается к двум младшим письмоводителям, Сосифею и Лаврее, вытянув руку и образовав кольцо из большого и указательного пальцев.

— А тебе, Тирон, — продолжил хозяин, не поворачиваясь, — я говорю: не смей меня больше прерывать! Какой еще знак послали нам боги? Дождь из лягушек?

Письмоводители захихикали. Накануне достижения своей высшей цели Цицерон полностью выбросил из головы события предыдущего дня и пребывал в хорошем расположении духа.

— Тебя хотят видеть сенаторы.

— Вот уж воистину зловещее знамение. И кто же?

— Катул, Гортензий, Исаврик и еще один, которого я не узнал.

— Цвет аристократии? Здесь, у меня? — Цицерон бросил на меня острый взгляд через плечо. — И в такую погоду? Наверное, это самый маленький дом из тех, в которых они когда-либо бывали… Что им надо?

— Не знаю.

— Смотри, записывай все очень тщательно. — Будущий консул подобрал тогу и выставил вперед подбородок. — Как я выгляжу?

— Как настоящий консул, — заверил я его.

По разбросанным на полу листкам своей речи он прошел в таблинум. Слуга принес для всех стулья, но только один из прибывших присел — трясущийся старик, которого я не узнавал. Остальные стояли вместе, каждый со своим слугой, и явно чувствовали себя неуютно в доме этого низкорожденного «новичка», которого они только что скрепя сердце поддержали на выборах на пост консула. Гортензий прижимал к носу платок, как будто невысокое происхождение Цицерона могло оказаться заразным.

— Катул, — любезно произнес Цицерон, входя в комнату, — Исаврик, Гортензий. Для меня это большая честь.

Он кивнул каждому из бывших консулов, но, когда подошел к четвертому, я увидел, что поразительная память на секунду подвела его.

— Рабирий, — вспомнил он наконец. — Гай Рабирий.

Он протянул ему руку, но старик остался неподвижен, поэтому Цицерон тут же изогнул руку в пригласительном жесте:

— Прошу вас. Мне очень приятно.

— Ничего приятного в этом нет, — сказал Катул.

— Это возмутительно, — произнес Гортензий.

— Это война, — заявил Исаврик. — Именно так.

— Ну что ж. Мне очень огорчительно слышать это, — сказал Цицерон светским тоном. Он не всегда принимал их всерьез. Как многие богатые старики, они воспринимали малейшее причиненное им неудобство как признак конца света.

— Вчера трибуны передали это судебное предписание Рабирию.

Гортензий щелкнул пальцами, и его помощник передал Цицерону свиток с большой печатью.

Услышав свое имя, Рабирий жалобно спросил:

— Я могу поехать домой?

— Позже, — жестко ответил Гортензий, и старик склонил голову.

— Судебное предписание Рабирию? — повторил Цицерон, с сомнением глядя на старика. — А какое преступление он мог совершить?

Хозяин громко зачитал постановление вслух, чтобы я мог его записать.

— Лицо, указанное здесь, обвиняется в убийстве трибуна Сатурнина и нарушении священных границ здания сената. — Он поднял голову в недоумении. — Сатурнин? Но ведь его убили… лет сорок назад?

— Тридцать шесть, — поправил Катул.

— Катул знает точно, — добавил Исаврик. — Потому что он там был. Так же, как и я.

— Сатурнин! Вот был негодяй! Его убийство — это не преступление, а благое дело! — Катул выплюнул это имя так, будто оно было ядом, попавшим ему в рот, и уставился куда-то вдаль, точно рассматривал на стене храма фреску «Убийство Сатурнина в здании сената». — Я вижу его так же ясно, как тебя, Цицерон. Трибун-популяр[45] в худшем смысле слова. Он убил нашего кандидата в консулы, и сенат объявил его врагом народа. После этого от него отвернулся даже плебс. Но прежде чем мы смогли схватить его, он с частью своей шайки укрылся на Капитолии. Тогда мы перекрыли подачу воды. Это предложил сделать ты, Ватия.

— Точно. — Глаза старого военачальника заблестели от воспоминаний. — Уже тогда я хорошо знал, как вести осаду.

— Естественно, через несколько дней они сдались, и их заперли в здании сената до суда. Но мы боялись, что им опять удастся убежать, поэтому забрались на крышу и стали забрасывать их кусками черепицы. Им негде было спрятаться. Они бегали туда-сюда и визжали, как крысы в канаве. К тому времени, как Сатурнин перестал шевелиться, его с трудом можно было узнать.

— И что же, Рабирий был вместе с вами на крыше? — спросил Цицерон. Я поднял глаза от записей и посмотрел на старика. Глядя на его пустые глаза и трясущуюся голову, трудно было поверить, что он мог принимать участие в такой расправе.

— Ну конечно, он там был, — подтвердил Исаврик. —