Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Нас собралось человек тридцать. Славные денечки, — он сжал пальцы в шишковатый кулак, — мы были полны жизненных соков!

— Самое главное, — устало произнес Гортензий, который был моложе своих компаньонов и, по-видимому, уже устал слушать эти повторяющиеся истории, — не то, был ли там Рабирий или нет, а то, в чем его обвиняют.

— И что это? Убийство?

— Perduellio.

Должен признаться, что никогда не слышал этого слова, и Цицерону пришлось повторить его для меня по буквам. Он объяснил, что этот термин употреблялся древними и означал государственную измену.

— А зачем применять такой древний закон? Почему бы не обвинить его в предательстве и не покончить с этим? — спросил хозяин, повернувшись к Гортензию.

— Потому что за предательство полагается изгнание, тогда как за perduellio — смерть, и не через повешение. Если Рабирия признают виновным, его распнут.

— Где я? — снова вскинулся Рабирий. — Что это за место?

— Успокойся, Гай. Мы твои друзья.

Катул надавил на плечо Рабирия и усадил его назад в кресло.

— Но никакой суд не признает его виновным, — мягко возразил Цицерон. — Бедняга уже давно не в себе.

— Perduellio не разбирается в присутствии присяжных. В этом вся загвоздка. Его рассматривают два судьи, которых назначают именно для этого.

— А кто назначает?

— Новый городской претор — Лентул Сура.

Цицерон сморщился. Сура был бывшим консулом, человеком громадного честолюбия и безграничной глупости. В государственных делах два эти качества часто неотделимы друг от друга.

— И кого же Спящая Голова назначил судьями? Это уже известно?

— Один из них — Цезарь. И второй — тоже Цезарь.

— Что?

— Это дело будут разбирать Гай Юлий Цезарь и его двоюродный брат Луций.

— Так за всем этим стоит Цезарь?

— Поэтому исход совершенно очевиден.

— Но должна же быть возможность обжалования. Римского гражданина нельзя казнить без справедливого суда, — заявил Цицерон в крайнем возбуждении.

— Ну конечно, — горько заметил Гортензий. — Если Рабирия признают виновным, то он может обжаловать это решение. Но вот загвоздка: обжаловать не перед судьями, а перед всеми жителями города, собравшимися на Марсовом поле.

— Вот это будет зрелище! — вмешался Катул. — Только представьте себе: толпа судит римского сенатора! Да они его никогда в жизни не оправдают, ведь это лишит их главного развлечения.

— Это означает гражданскую войну, — сказал Исаврик без всяких эмоций. — Поскольку мы такого не потерпим. Ты слышишь, Цицерон?

— Да, я тебя слышу, — ответил тот, быстро пробегая глазами свиток. — А кто из трибунов выдвинул обвинение?.. Лабиен, — сам ответил он на свой вопрос, прочитав подпись. — Один из людей Помпея. Обычно он не ввязывается в подобные склоки. Чего же хочет добиться Лабиен?

— Кажется, его дядя был убит вместе с Сатурнином, — презрительно произнес Гортензий. — И честь его семьи требует отмщения. Полная чушь. Все это затеяно только для того, чтобы Цезарь и его шайка смогли напасть на сенат.

— Итак, Цицерон, что ты предлагаешь делать? Мы голосовали за тебя, хотя у многих были сомнения.

— А чего вы от меня ждете?

— А ты как думаешь? Борись за жизнь Рабирия. Публично осуди этот злодейский умысел, а затем вместе с Гортензием защищай его перед народом.

— Да, это будет что-то новенькое, — сказал Цицерон, оглядывая своего всегдашнего противника. — Мы — и вдруг на одной стороне.

— Мне это нравится не больше, чем тебе, — холодно возразил Гортензий.

— Хорошо-хорошо, Гортензий. Не обижайся. Для меня будет большой честью выступить вместе с тобой в суде. Но не будем кидаться сломя голову в эту ловушку. Давайте подумаем, нельзя ли обойтись без суда.

— Каким образом?

— Я переговорю с Цезарем. Выясню, чего он хочет. Посмотрю, не сможем ли мы достичь соглашения. — При слове «соглашение» все три бывших консула одновременно стали возражать. Цицерон поднял руки. — Цезарю что-то нужно. Не произойдет ничего страшного, если мы выслушаем его условия. Это наш долг перед республикой. И это наш долг перед Рабирием.

— Я хочу домой, — жалобно сказал Рабирий. — Пожалуйста, отпустите меня домой.

Не позже чем через час мы с Цицероном вышли из дома. Снег скрипел и хлюпал под ногами, когда мы спускались по пустым улицам по направлению к городу. И опять мы были одни, во что сейчас мне трудно поверить; наверное, это была одна из последних прогулок Цицерона по Риму без телохранителя. Однако он поднял капюшон своего плаща, чтобы его не узнали. В ту зиму даже самые людные улицы не могли считаться безопасными.

— Они должны будут достичь соглашения, — сказал он. — Цезарю это может не нравиться, но выбора у него нет. — Неожиданно он выругался и поддел снег ногой. — Неужели весь мой консульский год будет таким, Тирон? Год, потраченный на то, чтобы метаться между патрициями и популярами в попытках не дать им разорвать друг друга на части?

Я ничего не смог ответить, и мы продолжили идти молча. Дом, в котором Цезарь жил в то время, располагался в какой-то степени под домом Цицерона, в Субуре. Дом принадлежал семье Цезаря уже больше века и, без сомнения, когда-то был совсем неплох. Но к тому времени, как его унаследовал Цезарь, квартал совершенно обнищал. Даже первозданный снег, на котором уже осел пепел костров и виднелись испражнения, выбрасываемые из окон, не скрывал, а подчеркивал запущенность узких улиц. Нищие протягивали дрожащие руки за подаянием, но денег у меня с собой не было. Я помню уличных мальчишек, которые забрасывали снежками старую, громко визжавшую публичную женщину, а раз или два нам попадались руки и ноги, торчавшие из сугробов. То были замерзшие останки несчастных, которые не пережили предыдущую ночь.

Именно здесь, в Субуре, Цезарь ждал, когда придет его день, — как гигантская акула, окруженная мелкими рыбешками, что надеются на крохи с ее стола. Его дом стоял в конце улицы сапожников, а с двух сторон от него возвышались здания с комнатами, сдаваемыми внаем, в семь-восемь этажей каждое. Замерзшее белье на веревках, протянутых между ними, делало их похожими на двух пьяниц, обнимавших друг друга над крышей дома Цезаря. У входа в одно из зданий парни устрашающего вида, числом около десяти, притопывали ногами вокруг железной жаровни. Пока мы ждали, когда нас впустят, я чувствовал на спине их жадные, недобрые взгляды.

— И это горожане, которые будут судить Рабирия, — пробормотал Цицерон. — Старику не на что надеяться.

Слуга забрал нашу верхнюю одежду и провел нас в атриум. Затем он пошел доложить своему хозяину о приходе Цицерона. Нам оставалось только изучать посмертные маски пращуров Цезаря. Странно, но среди его прямых предков было всего три консула: не слишком много для семьи, которая утверждала, что ведет свою историю