Воды Дивных Островов - Уильям Моррис

Быть может, отрока и напугали опасное приключение да побои, что достались ему за причинённые родным тревоги. Но хотя Осберн и был тронут слезами своей бабушки и её над ним причитаниями, да и не менее того тем, как старушка-кормилица оплакивала дни его жизни, что так легко могли сократиться, он ещё не раз уходил из дома на поиски неприятностей. Однажды, прогуляв где-то всю ночь, он поутру вернулся домой, счастливый и довольный, правда, сильно проголодавшийся. Когда же старик спросил внука, где тот ходил всё это время, и пообещал подбодрить его доброй поркой, отрок ответил, что не очень-то напуган таким оборотом дела, порка его не страшит, ведь он так весело провёл ночь. А был он далеко от дома, в верхней части долины, и в сумерках (стояла середина мая) встретил там весёлого парня, несколько старше себя. Тот показал ему разные забавные игры и даже привёл в свой дом, «который не построен из камня и дёрна, как наш, – рассказывал мальчик, – это просто дыра в скале. Там мы и провели всю ночь, и никого, кроме нас двоих, в пещере больше не было. Незнакомец показывал мне и другие, более странные игры – да такие чудные! Некоторые из них, правда, испугали меня».

И когда дед попросил рассказать поподробнее, что это были за игры, Осберн ответил:

– Он взял камень, ударил по нему, пробормотал какие-то слова, и камень обернулся мышью, она сначала играла с нами, ничуть не боясь, а затем вдруг стала расти, расти, пока не выросла размером с зайца и даже чуть больше – я подумал, что это была бы замечательная дичь, – но тут заяц неожиданно поднялся на задние лапы и превратился в маленького ребёнка, намного меньше меня. А потом он убежал в темноту, попискивая прямо как мышь за обшивкой стены, только громче. Ну а затем мой товарищ достал большой нож и произнёс: «А теперь, работничек, я покажу тебе забаву и в самом деле интересную». Так оно и оказалось, ибо он приставил лезвие этого ножа к своей шее и отрезал себе голову. Но крови не было, и он не свалился замертво, а просто поднял голову, приставил её на место и, встав, закукарекал что наш большой рыжий петух. Потом он сказал: «Птичка моя, петушок, а теперь я сделаю то же и с тобой». Он подошёл ко мне с ножом, но я, испугавшись, схватил его руку и отобрал нож. Тут мы начали бороться, и я повалил его, но мне сразу пришлось его отпустить: побеждённый, он стал только сильнее. Наконец, он отпихнул меня, расхохотавшись. А потом сказал: «Вот, поистине, в мой дом вошёл победитель! Что ж, я сохраню твою голову на плечах, а то вдруг мне не удастся вновь приставить её, а было бы жаль, если б с тобой случилась подобная неприятность, ведь грядут те дни, когда ты станешь настоящим победителем». После этого, оставив игры и шутки, он попросил меня сесть и послушать, а сам достал маленькую свирель, приложил к губам и начал играть. Музыка показалась мне сразу и нежной, и весёлой. Окончив игру, он поведал о лесах с высокими деревьями: там когда-то давно жили его родичи, мастера создавать прекраснейшие вещицы из золота, серебра и железа. Всё это пришлось мне по душе. Он же произнёс: «Вот что я скажу тебе: однажды ты получишь меч, выкованный отцом моего отца, выкованный ещё в стародавние времена, ведь век моих родичей довольно долог». При этих его словах мне подумалось, что он уже не похож на ребёнка, а, скорее, напоминает очень маленького старичка с седыми волосами и морщинистым лицом, хотя и без бороды, и волосы его сверкают, словно стекло. Потом я заснул, а когда проснулся, уже рассвело. Я огляделся – рядом никого не было. Тогда я встал и вернулся домой, к вам, и вот я пред вами, живой и здоровый, если, конечно, ты не задашь мне трёпки».

Можете сами судить, напугались прародители Осберна, услышав такой рассказ, или нет. Они знали, что тот, кого повстречал их внук, был гномьего рода. Бабка порывисто обняла мальчика и от всей души расцеловала его. Её примеру последовала и старая няня, которую, к слову сказать, звали Бригиттой. Она воскликнула:

– Видите, родичи, разве не моими молитвами дитя вернулось домой? Расскажи, милый, что у тебя висит на шее под рубашечкой?

Осберн рассмеялся:

– Ты повесила мне спрятанный в шёлковом мешочке клочок пергамена с начертанными на нём знаками. Не бойся, нянюшка, я буду и дальше носить его, раз уж это так важно для тебя.

– Ах, дитя ты моё дорогое, – вздохнула старушка. – Вот что скажу вам, родичи: получила я этот пергамен от нашего священника, то сильный амулет против всякого зла, ибо изображён на нём святой Крест, а кроме того начертаны имена трёх святых королей* и ещё что-то, только я не могу это прочитать, ибо писано по-латыни, как пишут все священники.

И снова обе женщины принялись обнимать и голубить отрока, а хозяин, бурча и брюзжа, стоял рядом. Впрочем, на этот раз Осберн избежал побоев, хотя взбучка ему и была обещана, чтобы подумал на досуге, прежде чем попытаться повторить подобное приключение. Со своей стороны, женщины слёзно просили отрока слушаться своего деда.

Одного только Осберн не открыл своим родичам: что гном подарил ему тот самый нож, которым, играя, отрезал себе голову, да славные ножны в придачу. Гном сказал тогда, что этот дар принесёт мальчику большую удачу. По этой-то причине маленький Осберн и прятал свой подарок под платьем, вместе с пергаменом, на котором были начертаны святой Крест и слова благой мудрости.

Всё это, да и многие другие случаи, когда юный Осберн, проказничая, убегал из дома, происходили ещё прежде того времени, о котором я сейчас поведу свой сказ. Итак, Осберну, а об этом речь уже шла раньше, исполнилось двенадцать лет. Стояла поздняя осень, ночи становились всё длиннее и длиннее. С семьёй тогда жил один наёмный работник, и обязанностью его было выгонять на выпас овец, а пасли их либо на склонах восточных холмов, либо ближе к потоку, чтобы не поели траву, которой кормились коровы. Осберн по просьбе своего деда (и не без собственного желания) часто отправлялся в поля вместе с работником Джоном, чтобы помогать ему собирать овец в кучу. И вот однажды вечером Джон (а Осберн тогда не ходил с ним) вернулся с холмов позже обычного и выглядел бледным и испуганным. Он рассказал, что как только дневной свет начал тускнеть, три огромных волка напали на отару и убили нескольких овец. По самому виду Джона каждому было понятно, что он не стал сражаться с волками, а стоял в сторонке, пока те заканчивали свой ужин, а затем собрал овец, но не всех, а каких смог, опасаясь подходить близко к месту расправы. Хозяин выбранил его за трусость и хотел было даже лишить ужина, ведь, считая зарезанных волками и тех, что после разбежались, отара стала меньше на семнадцать голов. Джон выкручивался как мог: у него с собой и оружия-то не было, кроме пастушьего посоха, да и волки сразу прикончили его собаку. Пока же он оправдывался, Осберн, сидевший рядом, удивлялся, как такой крепкий и высокий мужчина мог оказаться таким большим трусом.

На следующий день Джон с хозяином всё же решили пойти на холмы, посмотреть, не удастся ли найти целыми и невредимыми хотя бы двух-трёх из пропавших овец. Каждый из мужчин взял с собой щит и короткое копьё на случай, если волчье воинство нападёт на них посреди дня. В то время Осберн по просьбе деда погнал стадо к воде. Мальчик охотно взялся за это поручение: чудесный поток, похоже, всегда манил его. Тот день пролетел для Осберна незаметно. Он бродил за овцами, заботился о них, а иногда доставал свой нож, чтобы взглянуть на него: он часто так делал, когда оставался один. Это и вправду было прекрасное оружие. Рукоять украшала причудливая резьба, клинок – золотые руны, а ножны были сплошь из серебра. Иногда Осберн стоял у кромки воды, глядя через поток, что был шириной с Темзу у Рединга* или, местами, немного уже. Но в тот день он ничего там не увидел, кроме дикой птицы да быка, с мычанием пробежавшего мимо, словно по какому делу (его пастух так и не показался). И Осберн вместе с целой и невредимой отарой вернулся домой ещё засветло. Он и не уходил далеко от дома: дед запретил ему это.