Королева красоты Иерусалима - Сарит Ишай-Леви

Он почувствовал, как в нем закипает гнев. Его дорогая жена снова умудрилась его уязвить.

– А ты не думаешь, Луна, что нам пора уже жить своим домом – только ты, я и дочка?

– В Эйн-Кереме?

– В большом доме. Практически во дворце.

– Да хоть бы и во дворце! Эйн-Керем – это край света. Что я там буду делать с Габриэлой? Без папы, без сестер? Ради бога, можешь ехать в Эйн-Керем и работать там, а я останусь в Иерусалиме.

С большим трудом ему удалось скрыть негодование и обиду. Он обязан убедить ее, она должна поехать вместе с ним в Эйн-Керем!

– Ты так долго была в больнице, – сказал он тихо, – а мы с Габриэлой жили у твоих родителей. Теперь наконец ты вышла из больницы, и я хочу, чтобы мы жили своим домом, как нормальная семья. Ты хочешь, чтобы я сам жил в Эйн-Кереме, а ты оставалась у своих родителей? Тогда лучше развестись!

– Ты с ума сошел, Давид, какой развод? Я, что ли, шлюха какая-то? Зачем нам разводиться? Многие мужчины сегодня уезжают на заработки, в Иерусалиме нет работы, это не секрет.

– А почему бы тебе не посмотреть на это место? – попробовал он уговорить ее. – Потом решишь. У Исраэля Шварца с женой там настоящий дворец с огромным двором. И там много таких домов, мы можем выбрать себе тот, что понравится. Кроме работы и дома, мне обещали еще и джип, сможем ездить в Иерусалим, когда захочешь.

– Об этом и речи быть не может! Ты хочешь засунуть меня в какую-то заброшенную арабскую деревню? Оторвать от семьи? Я ведь знаю, что из этого получится: ты будешь работать, а я целый день буду сидеть одна с ребенком. Если я не сошла с ума до сих пор, ты хочешь, чтобы это случилось теперь? Как тебе вообще такое в голову пришло?! Почему ты всегда думаешь только о себе?

– Я думаю о нашем будущем! Я думаю о том, что, если мы не примем этого предложения, у нас никогда не будет собственного дома.

– Ну и что ты за мужчина, если не сможешь обеспечить меня жильем? – бросила она презрительно.

Давид молчал. Действительно, что я за мужчина? Мужчина, которого жена раз за разом оскорбляет, мужчина, который подчиняется капризам жены. Нужно вынудить ее поехать, нужно ее заставить, жена должна следовать за мужем. Почему он вообще ее спрашивает, он должен поставить ее перед фактом. Хочет она или не хочет – она поедет в Эйн-Керем!

– Завтра утром я пойду к директору школы и скажу ему: «Спасибо за ваше великодушное предложение, но моя жена не согласна».

– Да, именно так, – она словно не заметила его саркастического тона. – А теперь давай больше не будем об этом говорить. В кои-то веки выбрались погулять, так тебе непременно нужно испортить мне настроение.

И, как бывало всегда, моей маме и на этот раз удалось добиться своего. Папа подчинился ее воле и отказался от предложения работы в сельскохозяйственной школе Эйн-Керема. Но с тех пор не было дня, чтобы он не напомнил ей, что из-за нее лишился возможности, которая выпадает раз в жизни. С годами Эйн-Керем превратился в деревню художников, и цены на дома там взлетели до небес, деревня слилась с Иерусалимом и стала одним из его районов.

– Ну почему я, тряпка, послушался твоей матери! – твердил он мне. – Почему отказался от предложения Шварца! Его дом теперь стоит миллионы, а что есть у меня? Одни несчастья!

Жизнь в доме Эрмоза стала для папы совершенно невыносимой. Ему осточертело спать на диване в гостиной, его угнетал вид тестя, который с каждым днем все больше погружался в свою болезнь, ему опротивело ворчание тещи, которая становилась все сварливее, и его выматывали постоянные ссоры с Луной.

Когда мне исполнилось два с половиной года, меня записали в детский сад в Рехавии. Мама ни за что не соглашалась отдать меня в детский сад в Охель-Моше. – Для своей дочери я хочу только самое лучшее, – заявила она папе.

Папа пожал плечами: удивительно все-таки, дочкой она совсем не занимается, почти не обращает на нее внимания, но хочет для нее самое лучшее.

Но мама и в этот раз настояла на своем. Она сама отводила меня в садик и забирала оттуда, и это было единственное время, которое мы проводили вместе. Каждое утро мы с ней входили в железные ворота детсада, и мама прощалась со мной возле высокого фикуса. В отчаянной попытке привлечь хоть немного ее внимания я устраивала душераздирающие сцены прощания. Я плакала, бросалась на землю, хватала ее за ноги, не давала ей уйти, и мама не знала, что делать.

– Прекрати, – злилась она, – перестань устраивать спектакль!

Но чем больше она злилась, тем громче я орала, ставя ее в неловкое положение перед другими мамами. – Отводи свою дочь в сад сам, у меня нет сил на ее истерики, – жаловалась мама папе. – Она позорит меня перед всеми матерями из Рехавии, дети из курдского квартала и те ведут себя лучше.

Если мама упоминала курдский квартал, это означало, что ее терпению пришел конец; это была ее манера сообщать, что я из нее уже всю душу вымотала. Моя мать люто ненавидела курдский квартал, она вновь и вновь повторяла, что раньше, до появления курдов с тучей детей, он назывался Зихрон-Яаков и вообще был сефардским кварталом. И сколько бы папа ни твердил ей, что она говорит глупости и что курды жили в курдском квартале испокон веков, это было бесполезно. Она была убеждена, что курды подло завладели кварталом, который раньше принадлежал сефардам, так же как Мордух завладел лавкой.

Из-за бедственного положения дедушка с бабушкой были вынуждены покинуть Охель-Моше. Они сдали свой дом и сняли две комнаты у семьи Барзани в курдском квартале, а на разницу в деньгах жили.

Как мама плакала, когда нам пришлось перебраться в курдский квартал!

– Только нищие живут здесь, – бросила она папе.

– Неправда, – возразил он. – Курды, которые живут здесь, вовсе не нищие, это живущие здесь сефарды нищие. Как мы.

Еще больше, чем курдский квартал, мама ненавидела семью Барзани, владельцев дома. С тех пор как курд Мордух обобрал дедушку Габриэля и выманил у него лавку за какие-то жалкие пятьсот лир, все курды стали для нее одинаковы. Она считала Мордуха виноватым во всех бедствиях, что обрушились на семью. Один курд запятнал в ее глазах весь народ.

Почти с первого же дня, как семья Эрмоза переехала во двор семьи Барзани, начались ссоры. Больше всех страдала от этого Роза, у которой всегда были тесные дружеские отношения с соседями (кроме истории с убийством Матильды Франко). Но вот поди ж ты – с семьей Барзани каждая мелочь приводила к ссоре. Роза мыла двор, а они жаловались, что грязная вода стекает на их сторону; госпожа Барзани развешивала белье, а Роза жаловалась, что та вешает свои тряпки на ее веревках; госпожа Барзани разводила огонь в табуне и готовила традиционную каду с сыром, а Роза кричала, что дым идет в ее окна… Дня не проходило без конфликта между соседями.

– Боже праведный, я даже поругаться с ней не могу по-человечески, – плакала Роза, – она не говорит на спаньолит, а я не знаю курдского.