Марионетка для вампира - Ольга Горышина

Это был дом Ондржея. И он вернется сюда двадцать второго августа. Как я буду с ним жить, не знаю. Злоба прошла. Дружба не началась. Общение наше носило сугубо официальный характер, и однажды я не выдержала:

— Ондржей!

Я оторвала его от ноутбука, с которым пан директор сидел на скамейке под античной статуей. Чех подвинулся, и я села рядом.

— Думаешь, мы действительно должны пожениться?

Я впервые сказала ему «ты», хотя давно убрала из обращения «пана», но он не обратил никакого внимания на мою фамильярность.

— Так будет лучше для нас обоих. И с точки зрения законов, и с точки зрения налогов. Вера, вы должны и без моих пояснений понимать положительные стороны семейного бизнеса.

— А остальное?

Ондржей захлопнул ноутбук и уставился мне в лицо, заставив пойти пятнами.

— Вы разве не хотите детей, Вера?

Я поднялась со скамейки, не дав никакого ответа. Ондржей меня не остановил. Кому нужен мой ответ? Стояла невыносимая жара, и взгляд в спину моего будущего мужа не добавил жару… Я и без того была вся мокрая. До нитки.

К вечеру не стало лучше, и я упросила мужа завернуть к озеру. Оно было небольшим. На другом вовсю шло строительство лодочной станции, и лодки уже выдавались туристам, которые к лету как-то забрели к пану Лукашу. Но на нашем озере царили тишина и покой.

Барон сел на траву. Он не собирался купаться. А я собиралась, пусть даже голышом.

Петер не сводил с меня глаз, пока я переплывала озеро туда-обратно и особенно, когда вся в мелких брызгах выходила из озера. Он чуть не зажевал всю тростинку, которую гонял во рту.

Полотенца не было, и я остановилась согреться в лучах заходящего солнца, но барон решил вытереть меня своей рубашкой. Я не подходила ближе, чтобы не закапать ему брюки стекающей с волос водой. Он поднялся сам и, неловко оступившись, с улыбкой протянул мне рубашку, а я во все глаза смотрела на лоскутное одеяло его груди. Кожа слишком часто меняла цвет. Бедный, что же это были за раны? И за что все это восемнадцатилетнему пацану! За что…

Я вскинула руки, но не для того, чтобы барону удобнее было растереть меня рубашкой, а чтобы обвить его горячую шею прохладными руками, прижаться мокрой грудью к его несчастной груди, где от нашей близости замирало сейчас сердце.

— Петер, я не могу тебя отпустить, — простонала я, позабыв про возраст и положение, когда он попытался развести мои руки. — Петер, будь моим… Хотя бы один раз. Ведь я имею на это законное право…

Он замер и прижал скомканную рубашку к моей дрожащей спине. Или все же дрожал он…

— Верочка, я не могу…

— Ты можешь!

Я приподнялась на цыпочки и прижалась холодными от воды губами к его сухим от скрытого желания губам. Мои пальцы ухватились за седые завитки на его шее. Он ответил на поцелуй. Ответил, как всегда осторожно, но через минуту уже терзал мои губы, как и мокрые волосы, но я не искала свободы ни от его губ, ни от его пальцев. Мои скользнули к пряжке на ремне. Секунда промедления, и все может закончиться плачевно. И я не медлила. Даже на долю секунды.

Ноги барона подкосились, и мы рухнули в траву. Мягкую и пьянящую. Мои волосы засыпали ему плечи, когда Петер отстранил меня на секунду, чтобы заглянуть в глаза. Но глаз у меня больше не было. Я не видела барона, я видела лишь огненную пелену. Высокая трава оказалась мягче перины. Но даже свались мы сейчас в воду, я бы не заметила разницы. Между нашими телами больше не было никаких недомолвок, никаких условностей, никакого страха. Даже когда нас окутала темнота. Кромешная.

— Верочка, надо домой.

Я зажмурилась, чтобы сдержать слезы. Это был не наш дом. Это был не дом моего мужа.

— Верочка, надо одеться…

— Я пойду так. Как русалка.

Барон уже оделся. Только рубашку не застегнул.

— А если у нас гости?

— Если только названные, — буркнула я, подбирая с травы свою одежду, чтобы нести в руках.

Дома, к счастью, оказался лишь кот и даже позволил себя погладить. Вот так!

Этой ночью я прижималась к барону без всякого стеснения. Он не надел пижамы, но от продолжения ласк отказался. Глядел в потолок. Молча и долго. А потом я поймала на его щеке слезу. И отвернулась.

Утром я зря разогревала черный пудинг и кровь. Петер отказался от завтрака. И сказал, что сегодня не пойдет в особняк. Я не стала настаивать. И ушла одна.

— Где Милан? — спросил пан Драксний, настороженно глядя мне в лицо.

— Дома.

Я больше ничего не сказала, но старик исчез на целый день. И весь день от меня не было никакой пользы, поэтому с работой я решила закончить раньше обычного. И дорога до домика Ондржея еще никогда не казалась мне такой долгой.

Петер сидел в кресле и смотрел в пустой камин. Жара, а на нем шерстяной плед.

— Вам холодно?

У меня самой все внутри похолодело, когда муж поднял на меня пустые глаза.

— Ровно месяц остался. Лунный.

Я отвернулась. Хотела уйти в спальню, но потом рванула к креслу, рухнула на колени и уткнулась носом в плед, укрывший колени барона.

— Нет, нет, нет…

Ворсинки царапали мне лицо, но я продолжала крутить головой.

— Да, — барон возложил на мою голову руку, и я замерла. — Я знаю этот холод. Надеялся до последнего быть в строю, но увы…

— Это из-за меня, да? — подняла я к нему заплаканное лицо. — Вот почему вы меня отталкивали?

— Не из-за тебя, Верочка… Из-за меня, — барон держал мое лицо в ладонях. — Я безумно рад, что ты сумела меня уговорить. А сейчас… Оставь меня. Почитай. Если смогу, я приду в твою постель…

Он пришел, но утром ему потребовалось полчаса, чтобы подняться с кровати. Я хотела привезти машину, но барон решил остаться дома. А через неделю ему стало совсем худо. Пан Драксний не отходил от него даже ночью, и я решила перебраться в бывшую девичью комнату Элишки. Так минуло еще несколько дней.

— Вера…

Барон позвал меня из спальни тихо, но я услышала зов даже из кухни, где заваривала себе успокоительный чай.

— Вера, я хочу, чтобы ты уехала. Прямо сейчас. Без всякого прощания, — Петер выставил вперед руку, когда я сделала к кровати первый малюсенький шаг. — Уходи. И помни меня таким, каким я был у озера. Прощай.

Петер не опустил руки.

— Прощай, — я сглотнула соленый ком. — Прощай, мой Петер.

В Прагу меня отвез Ондржей. На Шкоде. Но никаких горьких воспоминаний не было. Действительность была горче. Чех молчал. И я сама попросила его рассказать о прогрессе и планах на осень.

— Все хорошо. Не думай об этом, Вера. У нас все будет хорошо.