После любви - Виктория Платова

– Не сейчас.

Я все еще одушевляю компьютерные схемы, платы и контакты,вместо того чтобы просто «push the button»; Мерседес, не склонная ксантиментам, так бы и поступила.

– При необходимости вы можете сообщить новые параметрыпоиска. Пункт назначения?

Мне все-таки придется жать на кнопку, Мерседес делала этонеоднократно. Даже не слушая безостановочный рефрен в наушниках, я нахожу местодля парковки. На стороне, противоположной номеру дома, указанного в обоихадресах. И наконец-то глушу мотор, запоздало думая о том, что никакихдополнительных аксессуаров вроде иммобилайзера или ключа, отвечающего заблокировку двигателя или коробки передач, не понадобилось. Что, есликому-нибудь придет в голову угнать тачку Мерседес?

Руки коротки – вот и все имеющееся у меня объяснения. ТачкаМерседес не угоняется в принципе. Все защитные системы работают отодной-единственной кнопки на пульте, у Мерседес наверняка имелся свойсобственный Ясин, поставщик сакральных автомобильных прибамбасов, простых вуправлении и безнадежно потерянных для взлома.

Я напрасно ищу вывеску «Cannoe Rose». Ничего подобного нет ив помине. Прямо передо мной жилой дом с приоткрытой дверью в парадное, вот ведьчерт! – вместо ожидаемого облегчения я испытываю разочарование и злость. Ктому же человеческий лес заметно поредел, людей на улице Лепик не больше, чемна любой из послеобеденных улиц Эс-Суэйры. Последующее развитие событийпредполагает два варианта: либо я возвращаюсь к машине, и шепчу в микрофонспасительное «ру Конвенсьон, 237», и в благостной тишине отеля «Ажиэль»дожидаюсь звонка от Доминика, либо…

Либо.

Второй вариант кажется мне более предпочтительным, к тому жеего отработка не должна занять много времени. Я тупо последую за адресом накартонке, всего-то и нужно, что войти в подъезд и поинтересоваться у консьержа,где находится «Саппое Rose», получить ответ «je ne sais pas»[42](в лучшем случае) или «hors d'ici!»[43] (в худшем) и сновавернуться к машине, а потом – в отель и ждать, ждать совершенно бесполезногозвонка от Доминика.

До сих пор в Этом городе я не видела ни одного консьержа.

Я не вижу его и сейчас.

Подъезд абсолютно пуст. Его единственное отличие от подъездана авеню Фремье в том, что третий и (местами) четвертый этажи дома Мерседесснесены здесь на первый. Конечно, до повешенного на перилах пупса дело недоходит; до экскрементов, прикрытых бельишком из бумажных обрывковсекс-символов – тоже, но глухая стена справа от меня до самого верха испещренаграффити. Слова «charogne», запечатленного в самых разных формах, необнаруживается, зато имеются в наличии другие слова, я нахожу даже искрометноерусское «S U К А», написанное почему-то латинскими буквами. Я нахожу множествозабытых имен, множество не переданных приветов из Вудстока, из Сайгона, изАлжира и Кореи, из шестьдесят восьмого, с Левого берега, с мыса Канаверал; отамериканской версии фильма «На последнем дыхании», от английской версиикоктейля «Б-52», от полутора десятков обновленных версий операционной системыWindows. Все это наплывает друг на друга, дробится и соединяется в самыхнемыслимых комбинациях, перемежается рисунками (иногда – фривольными, иногда –по-настоящему талантливыми).

От стены с граффити у меня рябит в глазах и неожиданноначинает болеть голова.

Но самое интересное раскрывается в конце стены, занарисованной стаей птиц, белых и черных: сплетаясь крыльями, сцепляясьхвостами, они образуют искомое:

С

А

NR

NO

OS

ЕЕ

Маленькая, выступающая мысом стрелка (на ней сидит одинокаяптичка, похожая на пересмешника) указывает направление и подтверждает – я направильном пути.

Нес, йес, йес! Hourra-hourra!..

Последовав за стрелкой и за клювом пересмешника, обращеннымв ту же сторону, я преодолеваю:

.– три ступени, ведущие вверх;

– узкий, плохо освещенный коридор;

– три ступени, ведущие вниз;

– еще один коридор, освещенный намного хуже, чемпервый;

– арку с низкими, хлопающими дверцами;

– коридор с коптящими на стенах факелами;

– пролом в стене.

За проломом начинается самое интересное. За проломомначинается собственно «Cannoe Rose» – открытая площадка в пятьдесят квадратовили около того, с неровными шероховатыми стенами и полом, выложенным белой ичерной плиткой. Одну стену занимает широкая барная стойка, другую – огромныйаквариум – точная копия кораллового рифа, каким его представляют люди, никогдане спускавшиеся под воду.

Каким его представляю я.

Аквариум настолько завораживает, что все остальные деталиуходят на задний план: пластиковые Столы и стулья, красные бумажные фонарикинад ними, два неработающих игровых автомата и один работающий – музыкальный.Окно музыкального автомата, больше похожее на импровизированную витринумагазина грампластинок, отсвечивает мягким желтым светом; из него льетсязнакомая, много раз слышанная музыка, но уловить мотив я не в состоянии.Кажется, она связана с Вудстоком, а может быть – с шестьдесят восьмым годом, аможет быть с фильмом «На последнем дыхании».

В его французской версии.

Все столики в «Cannoe Rose» заняты.

Шпионы, работающие под прикрытием, – ну да, ну да.Бледные провинциалы из Дижона, мечтающие надрать задницу первомуподвернувшемуся черному или арабу, – нуда, нуда. Отставные хиппи – нуда,нуда. Торговцы героином и его верные адепты, ширяющиеся тут же, под краснымбумажным фонариком, – нуда, нуда. Начинающие писатели, сценаристы исатанисты – нуда, нуда.

Все не так. Все совсем не так.

Публика, которая оккупировала столики, – самаяобыкновенная: влюбленные парочки и не влюбленные парочки, компания работяг,компания секретарш, компания футбольных болельщиков; два молодых человека ввоенной форме, одинокий, печальный алжирец в европейской одежде (алжирцев явсегда узнаю по мелко курчавящимся блестящим волосам), одинокая женщина среднихлет, похожая на шлюху и Shirley Loeb одновременно. Никто не кричит, никто неустраивает склок и разборок, но в зале (если можно назвать залом площадку подоткрытым небом) стоит веселый непрекращающийся гул, от него – в противоположныедруг другу стороны – уходят две волны. Одна разбивается об аквариум, а другая –о барную стойку.

Два свободных места есть только у нее.

Я подхожу к стойке, устраиваюсь на высоком стуле, напротивбармена – седого (или, вернее, абсолютно беловолосого) мужчины лет пятидесяти вярко-синей вельветовой рубашке с короткими рукавами. Белый и синий – любимыецвета Эс-Суэйры, в случае с барменом они разделены светло-коричневым пляжемлица, такое определение вполне уместно: загар, покрывающий щеки, лоб иподбородок бармена – светло-коричневый, ровный, вечный. Морщин не слишкоммного, но они необыкновенно резки и выпуклы, за ними может стоять все чтоугодно: походя преданная дружба, походя брошенные женщины, карточные долги,бурная молодость охотника за головами. В глубоком вырезе рубашки виднеетсядиковинный крест, собранный из продолговатых темных плодов какого-то растения; тяжелыйсеребряный браслет на правом запястье и тяжелую серебряную серьгу в правом ухеможно считать удачным к нему дополнением.