Сталинград - Энтони Бивор

Кроме того, в Растенбурге с Бером переговорили с глазу на глаз генерал Штиф и подполковник Кламрот, с которым капитан был близко знаком еще до войны. Они спросили у него – «в завуалированной форме»[819]– готов ли он присоединиться к движению, цель которого – отстранить Гитлера от власти. Бер, только что осознавший, что фюрер ведет страну к катастрофе, дал понять, что резко развернуться в обратную сторону не может. Его поняли и настаивать не стали. Бернхард Кламрот лишь посоветовал товарищу быть поосторожнее с Манштейном. Он сказал, что за столом фельдмаршал всегда против Гитлера, но это только за столом. Если фюрер прикажет ему повернуть направо или налево, Манштейн сделает в точности так, как будет сказано.

Кламрот нисколько не преувеличивал. Несмотря на вызывающее неуважение к Гитлеру, которое Манштейн выказывал в обществе тех подчиненных, которым полностью доверял, и на то, что он обучил свою таксу поднимать переднюю лапу в нацистском приветствии, фельдмаршал вовсе не собирался рисковать собственным положением. В мемуарах Манштейна есть аргумент, который можно сравнить с ударом кинжала в спину: военный переворот немедленно привел бы к краху на фронтах и полному хаосу в Германии. Отчасти это объясняется тем, что Манштейн был из тех офицеров, чья ненависть к большевизму выковалась восстаниями 1918 года и последовавшей за ними революцией, но лишь отчасти. Бер прислушался к совету Кламрота: докладывая о результатах своей поездки в Растенбург командованию группы армий «Дон», он был крайне сдержан.

Вскоре Манштейн наглядно продемонстрировал свою лояльность Гитлеру в сложившейся ситуации. Откровенные высказывания его собственных офицеров относительно того, на ком лежит ответственность за сталинградскую катастрофу, настолько встревожили фельдмаршала, что он издал приказ по штабу, в котором говорилось: «Все разговоры об ответственности за недавние события необходимо немедленно прекратить – они никоим образом не смогут повлиять на истинное положение дел и только нанесут вред, подорвав доверие к фюреру».[820]Офицерам также было строжайше запрещено обсуждать причины краха 6-й армии в личной переписке.

Фюрер тем не менее понял, что необходим пример высочайшего героизма и мужества, который вдохновит немецкий народ. 15 января он наградил Паулюса Рыцарским крестом с дубовыми листьями. В этот же день ордена получили 178 солдат и офицеров 6-й армии. Многие награжденные так до конца и не осознали, что у полученных ими медалей в прямом смысле слова две стороны…

Манштейн лучше чем кто бы то ни было понимал, что Гитлеру необходимо как можно дольше продлить агонию 6-й армии. Каждый лишний день сопротивления окруженной под Сталинградом группировки давал ему дополнительное время на то, чтобы отвести две армии, застрявшие на Кавказе, на линию, пригодную для обороны. Теперь фюрер, мастер извращать логику, мог утверждать, что его приказ Паулюсу удерживать занимаемые позиции был правильным.

Наверное, безумие последних событий стало заразным. Макс Плакольб, офицер люфтваффе, отвечающий за радиосвязь на аэродроме «Питомник», принял несколько сообщений со странными увещеваниями от своего собственного начальства. 9 января, в день, когда русские предъявили свой ультиматум, Плакольб и еще один офицер получили приказ вылететь из «котла». «Все наши товарищи написали письма домой, которые мы забрали с собой. Оставлять боевых друзей очень нелегко».[821]Несмотря на эти чувства, Плакольбу, подобно большинству тех, кто в тот период покидал окруженную группировку, казалось, будто он рождается заново. «Таким образом, 9 января стало для меня вторым днем рождения». И в то же время всех, кому удалось спастись, терзали угрызения совести. «Мы больше ничего не слышали о наших товарищах, оставшихся там…»

Все, у кого была такая возможность, передавали последние письма домой или какие-то личные вещи с сослуживцами, которым отвели место на борту. Командир батальона из 16-й танковой дивизии, любитель играть на пианино, заболел, и доктор Курт Ребер попросил его взять с собой «Мадонну в крепости». Вылет самолета, увозившего из «котла» командира его батальона, был отложен на сутки из-за погодных условий, и Ребер успел закончить еще один рисунок. Он предназначался жене… Вместе с рисунком она получила и последнее письмо мужа из Сталинграда. Ребер не видел смысла приукрашивать неумолимую реальность: «Не остается никакой надежды…»[822]

Очень скоро солдаты поняли, что рождественская почта, пришедшая 22 декабря, скорее всего, оказалась последним, что им суждено получить из «настоящего» мира – того, что был за кольцом. Правда, в новом году почта изредка еще приходила – в последний раз совсем немного писем доставили 18 января, однако регулярные рейсы по воздушному мосту прекратились, по сути дела, 13 января. Именно в этот день солдатам сказали, что у них есть последняя возможность написать домой. Многие в своих письмах упомянули, что у них было время «только на то, чтобы черкнуть пару строк».[823]Один врач в письме отцу заметил: «Настроения здесь самые разные. Одни воспринимают все крайне тяжело, другие легко, проявляя выдержку. Здесь открылась любопытная возможность наблюдать за человеческой натурой».[824]

Похоже, главное различие этой натуры было между теми, кто в своих письмах все еще демонстрировал родным патриотические настроения, и теми, кто писал, движимый чувством любви и нежности. Последние, в отличие от неистовых национал-социалистов, обыкновенно начинали свои письма как можно бережнее: «Возможно, следующей весточки придется ждать очень долго…»[825]

Майор фон Р. писал жене: «Все мои мысли о тебе. Я, конечно, надеюсь, однако дело настолько серьезно, что никто не сможет сказать, когда мы встретимся снова. Наши солдаты делали и по-прежнему продолжают делать невозможное. И я должен не уступать им в мужестве».[826]

Похоже, слово «судьба» было единственным, которое объединяло всех. «Дорогие родители, – писал отцу и матери один ефрейтор. – Судьба против нас. Если вы получите известие, что я погиб за Германию, отнеситесь к нему мужественно. Последней своей волей жену и детей поручаю вашей любви».[827]

Преданные сторонники режима и здесь не могли обойтись без восторженных разглагольствований о национальной чести и великой борьбе, уделяя им больше слов, чем последнему «прости и прощай», адресованному близким. Они писали о «судьбоносной битве германской нации»,[828]продолжая утверждать: наше оружие и наши вожди лучшие в мире. В попытке найти какой-то смысл в этой страшной трагедии, они подбадривали себя мыслью, что грядущие поколения увидят в них защитников Европы от большевизма. «Это героическая борьба, подобной которой мир еще не знал, – написал один сержант. – Сегодняшние герои творят будущее Германии».[829]