Последние из Валуа - Анри де Кок

Она вновь смерила его долгим, внимательным взглядом, а затем вдруг промолвила:

– Тысяча экю для тебя, если расскажешь мне все, что тебе известно.

– Все, что мне известно… касательно чего, госпожа графиня?

Она подошла к нему и заглянула ему прямо в глаза.

– Берегись! Берегись! – сказала она мрачно. – Если ты изменник, как я теперь предполагаю, то я это узнаю и накажу тебя самым страшным образом.

– Изменник! – повторил он спокойно. – Неужели, госпожа графиня, я похож на изменника? Вследствие чего вы сочли меня способными на измену? Будьте добры: объяснитесь!

Объясниться! Этого Тофана не могла. Разве можно объяснить то, чего сам не понимаешь! И потом, физиономия Тартаро была такой спокойной, такой естественно честной!

– Хорошо! Оставь меня, – произнесла Великая Отравительница. – Поспишь в кресле в соседней комнате, а с рассветом мы покинем этот дом.

Тартаро удалился. Она осталась одна. Перебирая в уме все, что случилось в этот странный вечер, Тофана прошептала:

– Или Бог действительно существует, и вскоре меня ждет ужасное искупление, или же есть только люди, которые меня ненавидят, и я все равно обречена. Обречена… как и мои дети! Ведь не просто же так мне показали, наравне с другими, призраков мертвых Марио и Паоло! Мерзавцы!.. Позволить себе угрожать мне самой страшной из угроз, и где – в моем же доме! Но кто эти люди? Почему они меня преследуют? И почему этот Карло Базаччо оказался замешанным в их кознях? Этот Карло Базаччо, которого я люблю?

С минуту она тщетно искала ответ на этот вопрос, а затем резко встала и, преисполненная гордой отваги, прошептала:

– Если на меня осерчал Господь, то пусть повторит свое предостережение – и я в него поверю! Пусть эти призраки и привидения появятся вновь – и я на коленях, уткнувшись лицом в землю, покаюсь перед ним за мои преступления! Если так будет нужно, я на коленях предам свою душу вечному наказанию ради спасения двух других, невинных душ! Я жду!

Тофана обвела комнату пылающим взглядом, но призраки так нигде и не появились. Она издала крик дикой ярости.

– Стало быть, это всего лишь люди, мне угрожают всего лишь люди! Так вот: ничего у них не выйдет, так как не далее чем через неделю – даю слово – я покину Париж вместе с сыновьями, даже если мне на руках придется вынести их из Лувра, вопреки королеве Екатерине, вопреки всем!

Не успела она произнести эту клятву, как в саду, прямо под ее окном, раздался взрыв смеха, жуткого и насмешливого.

Великая Отравительница бросилась к окну, выглянула наружу – никого.

И тем не менее эхо – словно для того, чтобы уверить ее в том, что она слышала – повторяло вновь и вновь этот зловещий хохот!

Этого несчастная женщина выдержать уже не смогла: ее высокомерная убежденность мгновенно сменилась глубочайшим унынием.

– Я обречена! – пробормотала она. – Они убьют моих детей!

И она навзрыд заплакала от отчаяния.

«Желание девицы – всепоглощающее пламя, желание монашки сильней во сто крат», сказал один поэт…[36] И этот поэт был прав. С тех пор, как она полюбила, с тех пор, как могла считать себя любимой, Екатерина де Бомон жила лишь своей любовью!

В этом отношении ей повезло, что рядом был человек, не дававший этому, пожиравшему ее пламени угаснуть: мадемуазель Женевьева д’Аджасет.

Каждый день, с утра до ночи, после посещения шевалье Карло Базаччо Монмартрского аббатства, Женевьева д'Аджасет напевала своей подруге, Екатерине де Бомон, на всевозможные лады:

– Как он красив, твой шевалье Базаччо! Какой благородный и гордый у него вид!

Эти две фразы она неизменно завешала такими словами, сопровождавшимися вздохом:

– Ах, ты такая счастливица!

Да, Екатерина определенно была счастливицей! Вот только после пятнадцати восхитительных дней, вопреки своему обещанию вскоре вернуться, Карло Базаччо в аббатстве больше не показывался. Лишь дважды он передавал прекрасной монашке крайне нежные записки. Но разве даже самая нежная записка стоит хотя бы минуты наедине с предметом обожания?

«Что он делает? Почему его больше не видно?» – спрашивала себя, Екатерина. Увы! Она даже не догадывалась, бедное дитя, что для нее даже лучше было бы остановиться на этих приятных поцелуях, коими они обменивались в саду монастыря и от воспоминания о которых она восхитительно вздрагивала по ночам на своем одиноком ложе.

Утром 4 июля Женевьева впорхнула к ней с самым веселым и таинственным видом.

– Тебе письмо! – сказала она.

Екатерина зарделась от удовольствия.

– От него? – осведомилась она.

– От кого же еще?

– Кто тебе его передал?

– Как обычно, пришел паж графа де Шатовилена и принес мне разных лакомств… Письмо было в этой коробке… Что предпочитаешь сначала: похрустеть конфетками или прочесть письмо?

– О, она еще спрашивает!

– Ха-ха! «Она еще спрашивает!» Вот как, милая невинность!.. Ну, а если я не отдам вам это письмо, что вы тогда скажете?

На глазах Екатерины выступили слезы.

– Скажу, что ты злюка, которая забавляется моим нетерпением!

– Ну, полно, полно! Я ведь шучу! Ступай и запри дверь, чтобы нам никто не помешал… Ну вот! Теперь сядем на кровать, а то твои стулья уж слишком жесткие!

Екатерина выхватила из ее рук письмо и сорвала конверт, но оказалась не в состоянии разобрать ни единой строки – так была взволнована. Наконец все же она прочла следующее:

«Дорогая Екатерина!

Вы, конечно, сердитесь на меня?.. Столько долгих дней прошло с тех пор, как я видел вас в последний раз! Но это не моя вина, поверьте; все эти дни я хлопотал об устранении препятствий к нашему союзу, и теперь мои труды увенчались успехом: я свободен, вполне свободен! Завтра вечером я буду у вас. Прошу вас: никому, кроме всецело преданной вам подруги, не говорите об этом свидании. Когда зазвонят к всенощной, приходите вместе с мадемуазель д’Аджасет в липовую аллею, где мы с вами прогуливались: там я на коленах буду умолять вас решить навсегда мою судьбу… и вашу. Я люблю вас, Екатерина! Никого, кроме вас, не люблю и не буду любить до конца моей жизни.

До завтра!

Карло».

Слезы, что стояли в глазах Екатерины, медленно потекли по ее бархатистым щекам.