Халцедоновый Двор. И в пепел обращен - Мари Бреннан

Забывшись, она умолкла, не окончив фразы. Охваченный нетерпением, Эллин вскочил на ноги и бесцеремонно схватил ее за плечи.

– Чем же?!

Вопиющая непочтительность его поступка наконец-то заставила Луну отвести взгляд от Энтони.

– Мы можем укрепить его силы, – отвечала она. – Каким-нибудь снадобьем, что поможет ему в борьбе.

– Ну, так несите! – велел Эллин. – В этаком состоянии ему уже ничто не повредит.

Ломбард-стрит, Лондон, 16 сентября 1665 г.

Колики в животе заставили сжаться в комок, но стоило подогнуть колени к груди, бедра и ляжки словно бы вспыхнули адским пламенем. Очнувшись от мутного, мучительного беспамятства, пробудившись к жизни, коей уже не чаял увидеть вновь, Энтони закричал.

Заботливые руки коснулись лица, омыли лоб благословенно прохладной водой. Энтони всхлипнул, захныкал от боли, и чей-то голос принялся утешать его, зашептал на ухо слова ободрения, которым, со всей очевидностью, не верил и сам.

«Я брежу, – подумалось Энтони. – Горячка свела меня с ума».

Если так, сие безумие было жестоким. Оно привело к нему разом и Луну, и Кэт, хотя Кэт рядом быть совсем ни к чему. Энтони вовсе не хотелось, чтоб ее заперли вместе с ним в зачумленном доме.

Что же до Луны, та просто не могла бы появиться здесь вот так, в собственном облике. Но вот снаружи зазвонил колокол, мрачный вестник еще одной смерти – и Луна передернулась всем телом, а Энтони смог убедиться: нет, это не бред, не фантазии воспаленного мозга. Луна действительно здесь, без чар, без защиты, утешает его на пороге гибели…

– Вот ты и проснулся, – сказала она, заполняя пустою банальностью незаполнимую бездну.

Губы сами собой, каким-то непостижимым образом ухитрились сложиться в улыбку, хотя Энтони подозревал, что со стороны она выглядит, скорее, как предсмертный оскал.

– Джек отыскал тебя.

Луна кивнула.

– Он и сейчас здесь, готовит тебе какое-то странное варево. Никогда в жизни не видела ничего подобного.

Энтони рассмеялся, как будто сие обстоятельство забавно до чрезвычайности. Боже Всевышний, неужто ты, наконец, толкнул Джека в стан докторов-химистов, укрепляющих жизненный дух тела уму непостижимыми средствами – солями, ртутью и одному Господу ведомо, чем еще… Поначалу Луна улыбнулась, однако Энтони продолжал хохотать еще долгое время после того, как ему следовало бы замолчать, и мало-помалу улыбка на ее лице сменилась тревогой.

– Должно быть, такое веселье означает, что тебе лучше, – заметила Луна, как только его смех перешел в протяжный, глухой хрип.

Дыхание застряло в горле. Поперхнувшись слюной, Энтони затрясся в припадке неудержимого кашля, а, отдышавшись, прямо, без обиняков ответил:

– Я умираю.

То же самое он сказал и Джеку, а доктор принялся уверять, будто это вовсе не так. А вот взгляд Луны, далеко не столь искушенной в вежливой лекарской лжи, говорил правду.

– Прости меня, – прошептала она, ощупью отыскав и крепко стиснув в ладонях его руки. – Я непременно спасла бы тебя, если бы только могла.

Энтони зашипел, сжав ее пальцы так, что чудом не хрустнули кости. Вздутия терзали плоть невыносимо. Боль сводила с ума: хотелось бежать, кричать – все, что угодно, лишь бы хоть ненадолго забыть о ней. А то и вовсе броситься в чумную могилу, замереть и ждать, пока солнце не скроется за слоем земли…

– Но ты не можешь. Я понимаю. Понимаю и… и прощаю тебя.

Как же дорого стоили ему эти слова! Многие годы провел он с ней рядом, с самого начала зная, что умрет, а она продолжит жить дальше. Но сколь же горько было сознавать это сейчас, на пороге смерти…

«Вскоре я буду забыт. Одно-единственное имя в долгой литании, именослове, что не прервется и в далеком-далеком будущем…»

Однако Энтони не желал, чтоб его имя помнили, если дело, коему он посвятил жизнь, обратится в руины.

– Луна, – задыхаясь, с великим трудом, но твердо решив договорить до конца, зашептал он, – мне конец. Не допусти же, чтоб вместе со мной погиб Лондон.

Или хотя бы то, что уцелело под косой смерти, гулявшей по Сити долгие месяцы.

– Не допущу, – пообещала Луна (разумеется, все, что угодно, только бы успокоить его душу).

Руки Энтони взмокли от пота, хотя жажда досуха выжала тело.

– Самое главное – народ. И мой, и твой. Ты нужна им. Им нужны все, кто любит наш город, дабы спасти его от гибели.

Охваченная стыдом, Луна опустила серебряные глаза, уткнулась взглядом в пол. Нет, Энтони не питал отвращения к ее слабости, к ужасу, сковавшему Луну по рукам и ногам – все это было отвратительно ей самой. Отчаянная решимость придала голосу силы, и Луна без раздумий, без колебаний заговорила:

– Во имя древней Маб клянусь сделать все возможное, дабы уберечь от бед Лондон и его жителей – и страх мне в том более не воспрепятствует.

Энтони резко, шумно втянул ртом воздух. Клятва – совсем не то, что прежние пустые заверения! Для дивных она нерушима, хотя смертные нарушают слово невозбранно.

Значит, вот кем он останется в памяти Халцедонового Двора – человеком, что, устыдив королеву, упрочил ее связь с миром смертных. Не только с единственным смертным консортом, но со всеми, живущими наверху.

Его жизнь среди дивных была столь затейливым переплетением побед и поражений, что отдельных нитей почти не разобрать, но эта, последняя, засияет среди прочих золотом.

Да, все это ничуть не уменьшит ни боли в опухшем теле, ни жара горячки, мутящего разум. И даже лечение Джека, вскрывавшего пустулы и пичкавшего его лекарствами, жгущими горло, не станет менее мучительным. В конечном счете, уменьшить предсмертных страданий, что выпали на его долю, не в силах никто, даже сам Господь Бог. Еще немного, и Энтони попросил бы Луну положить им конец: сие ведь не ляжет темным пятном на ее нечеловеческую душу, а на его душе пятен и без того столько, что от еще одного много хуже не станет.

Однако прежде он неизменно стоял до конца, и сейчас боролся за жизнь, пока его не оставили последние силы, а боль не канула в непроглядную вечную тьму.

Ломбард-стрит, Лондон, 18 сентября 1665 г.

Молчание затянулось более чем на час, и, наконец, Джек понял: свершилось. Опустившись на табурет, позабыв о ступке и пестике в руках, он устремил невидящий взгляд в пол опустевшей кухни. Дощатые половицы то обретали четкость, то расплывались, затуманенные навернувшейся на глаза слезой.

Сердце терзали неотвязные, не знающие пощады угрызения совести. Мало того, что он потерпел поражение здесь – сколькими он пренебрег, пытаясь спасти жизнь Энтони? Какую дань возьмет на этой неделе смерть? Не мог ли он уберечь хоть кого-то из них, уйдя отсюда и отправившись им на помощь?

Вопрос, коим не стоило и задаваться, ведь из этого дома его не удалось бы выгнать ни одной силе на свете…